Готово! Гора с плеч! Мария осталась довольна собой, ибо за время, проведенное в Швейцарии, усвоила: надо спрашивать («А кто такие курды?» «А что такое Дорога Святого Иакова?») и отвечать («Работаю в кабаре»), не заботясь о том, что о тебе подумают.
– Мне кажется, я вас где-то видел.
Мария поняла, что художник собирается идти дальше, и обрадовалась своей маленькой победе: этот человек, пять минут назад бесцеремонно отдававший ей приказы и казавшийся таким уверенным в себе, теперь стал таким же, как все мужчины, которые теряются перед незнакомой им женщиной.
– А что это за книги?
Она показала обложки – справочник по сельскому хозяйству, руководство по управлению фазендой.
– Вы работаете в секс-индустрии?
Пожалуй, это чересчур дерзкий вопрос. Неужели она одета слишком вызывающе и он догадался о ее профессии? Так или иначе, надо выиграть время. Все это стало напоминать ей забавную игру. А что ей терять?
– Почему все мужчины только об этом и думают? Он снова сложил книги в пакет.
– Секс и управление усадебным хозяйством. Не знаю, что скучней.
Что-что? Марии вдруг стало обидно. Как он смеет так отзываться о том, чем она зарабатывает себе на жизнь?! Впрочем, он ведь этого еще не знает, это всего лишь предположение – и довольно нахальное, – но и его нельзя оставить без ответа.
– А я вот считаю, что нет на свете ничего скучнее живописи. Остановленное мгновение, прерванное движение, нечто застывшее, фотография, которая никогда не будет похожа на оригинал. Мертвечина, не интересная никому, кроме самих художников, а они считают себя людьми особенными, носителями культуры и уверены, что не чета всем остальным. Приходилось слышать о Хоане Миро? Мне вот – нет, пока один араб в ресторане не упомянул о нем, но это ровно ничего не изменило в моей жизни.
Она не знала, не слишком ли далеко зашла, потому что официантка принесла коктейли и разговор оборвался – оба некоторое время не произносили ни слова. Мария думала, что ей, вероятно, пора идти, да и Ральфа Харта, наверно, посетили те же мысли. Но два бокала, наполненные чудовищным пойлом, стояли перед ними, служа отличным предлогом еще побыть вместе.
– Зачем вам эти книги?
– То есть как «зачем»?
– Я бывал на Бернской улице. Когда вы сказали, где работаете, я вспомнил, где мог видеть вас раньше – там есть какое-то дорогущее заведение. Просто, пока писал вас, мне это не приходило в голову – слишком сильный исходит от вас свет.
Пол качнулся у Марии под ногами. Впервые устыдилась она своего ремесла, хотя для этого не было ни малейших оснований – она работала, чтобы содержать себя и своих родителей. Это скорей художнику следовало бы стыдиться того, что он захаживал на Бернскую улицу: с минуты на минуту должно было развеяться очарование.
– Послушайте, господин Харт, я хоть родом из Бразилии, но живу здесь уже девять месяцев и знаю – швейцарцы очень сдержанны, потому что живут в маленькой стране, где, как только что подтвердилось, все друг друга знают и по этой самой причине не лезут в чужую жизнь. Ваши слова неуместны и неделикатны, но если целью их было унизить меня, чтобы чувствовать себя более уверенно, то вы зря потеряли время. Благодарю за анисовый коктейль – большей гадости мне пробовать не доводилось, но я все же допью. А потом выкурю сигарету. А потом встану и уйду. А вы можете убираться прямо сейчас, потому что нехорошо знаменитому художнику сидеть за одним столом с проституткой. А ведь я – проститутка. Вы это, наверно, уже поняли? Проститутка с головы до пят, до мозга костей. И не стыжусь этого нисколько. Есть у меня такое свойство – не обманывать ни себя, ни других, в данном случае – вас. Потому что вы недостойны моей лжи. Представьте, что будет, если вон тот знаменитый химик узнает, кто я такая? Она заговорила еще громче.
– Я – проститутка! И вот что я вам еще скажу; это дает мне свободу! Я знаю, что через три месяца – день в день – уеду из этой проклятой страны, уеду с большими деньгами, с фотографиями, запечатлевшими, как я стою на снегу, уеду куда более образованной, чем приехала, – теперь я разбираюсь в винах и в мужчинах,
Девушка за стойкой бара слушала ее, оцепенев от изумления. Нобелевский лауреат не обращал на происходящее никакого внимания. Но то ли от выпитого, то ли от предвкушения жизни в бразильском захолустье, то ли от радости, которую даровала ей возможность сказать, что думаешь, смеясь над осуждающими взглядами и возмущенными жестами тех, кого это шокирует, она продолжала:
– Уразумели, господин Харт? Сверху донизу, с головы до пят и до мозга костей я – проститутка! И в этом – моя гордость и мое достоинство!
Художник не шевельнулся и не проронил ни слова. Мария продолжала:
– А вы – хоть и художник, но ничего не понимаете в своих моделях. Может быть, химик, который сидит здесь, ни на что не обращая внимания, или просто спит, – это на самом деле – железнодорожник. И все прочие персонажи вашего полотна – не то, что есть на самом деле. А иначе вы никогда бы не сказали, будто видите, как исходит «особый свет» от меня – от женщины, которая, как вы только что узнали, – ВСЕГО ЛИШЬ ПРОСТИТУТКА!
Последние слова она выговорила громко и раздельно. Химик проснулся, официантка принесла счет. Ральф, не обращая на это внимания, ответил тоже медленно, отчетливо, но не повышая голос:
– Это не имеет никакого отношения к тому, чем вы занимаетесь. Я вижу свет. Свет, исходящий от человека, от женщины, которая обладает могучей волей и способна пожертвовать многим ради того, что считает для себя самым важным. Этот свет... этот свет – в глазах.
Мария была обезоружена – художник не поддался на ее провокацию. Ей хотелось верить, что он хочет всего лишь соблазнить ее и ничего больше. Она запретила себе думать – по крайней мере, на ближайшие девяносто дней, – что где-то на земле есть интересные люди.
– Ты видишь перед собой этот бокал с анисовой? – продолжал он, вдруг перейдя на «ты». – Так вот, ты только его и видишь. А я должен дойти до сердцевины того, что делаю, и потому вижу, как рос этот анис, как трепали его ветры, вижу руки, собиравшие зернышки, вижу корабль, привезший их сюда с другого континента, я чувствую все запахи и краски, которые стали частью этих зернышек, смешались с ним и в него проникли, прежде чем пригодились для изготовления настойки. И если бы я когда-нибудь задумал написать его, то запечатлел бы все это на полотне, хотя ты, глядя на него, по-прежнему считала бы, что видишь всего лишь бокал анисовки.