Мария молчала, с опаской думала о том, не заболеет ли после этой прогулки, смотрела на огонь – вот теперь он и вправду был необходим, он согревал ей и тело и душу. Ей не хотелось больше слушать эту историю, наводившую на мысли о том, что мир остановился, что все повторяется и что человек никогда не научится относиться к сексу с подобающим уважением.
– Тебе не интересно?
Она сделала над собой усилие: в конце концов, именно этому мужчине решила она отдать свое сердце, хотя на этот счет у нее теперь и возникли сомнения.
– Не интересно, потому что я и так это знаю. Не интересно и печально. Ты говорил, что есть и вторая история.
– Вторая история – полная противоположность первой: это священная проституция.
Мария стряхнула свою сонную истому и стала слушать внимательно. Священная проституция? Зарабатывать деньги сексом и тем не менее приближаться к Богу?
– Древнегреческий историк Геродот писал про Вавилон: «Там существует диковинный обычай: всякая женщина, родившаяся в Шумере, обязана хотя бы раз в жизни отправиться в храм богини Иштар и в знак гостеприимства за символическую плату предложить себя первому встречному».
Ладно, она потом спросит, что это за богиня. Должно быть, эта самая Иштар помогла ей восстановить потерянное, казалось бы, навсегда – стыдно ничего про нее не знать.
– Влияние богини Иштар распространилось на весь Средний Восток, достигло Сардинии, Сицилии и средиземноморских портов. Позднее, когда возникла Римская империя, другая богиня по имени Веста требовала от посвященных ей либо непорочной девственности, либо безудержного распутства. Представь себе, чтобы поддерживать священный огонь в храме Весты, ее жрицы занимались тем, что обучали юношей царского рода плотской любви – пели эротические гимны, впадали в транс и, передавая свой экстаз Вселенной, как бы совершали причастие с богиней.
Ральф Харт достал ксерокопию какой-то древней надписи, снабженной внизу листа переводом на немецкий, и медленно продекламировал:
Я, сидящая в дверях таверны, богиня Иштар,
Я – блудница, мать, жена, божество.
Та, кого называют – Жизнь,
Хоть вы называете – Смерть.
Та, кого называют – Закон,
Хоть вы называете – Беззаконие.
Я – та, кого вы ищете,
И то, что обретаете.
Я – то, что вы расточили,
А теперь тщитесь собрать.
Мария стала всхлипывать, и Ральф Харт засмеялся: жизненная сила стала возвращаться к нему, заблистал прежний «свет». Надо продолжить рассказ, показать рисунки, сделать так, чтобы она почувствовала себя любимой.
– Никто не знает, отчего исчезла священная проституция, не просуществовав и двух тысячелетий. Может быть, из-за распространения болезней или оттого, что, когда изменились религии, сменило свои законы и правила общество. Так или иначе, ее нет и никогда больше не будет. Ныне миром правят мужчины, и само слово это превращено в клеймо, и проституткой именуют всякую женщину, из ряда вон выходящую.
– Ты сможешь прийти сегодня в «Копакабану»? Ральф не понял, к чему был задан этот вопрос, но ответил утвердительно и без промедления.
Запись в дневнике Марии, сделанная спустя несколько часов после того, как она прошла босиком по дорожке Английского Сада в Женеве:
Мне плевать, считалось ли когда-нибудь мое ремесло священным или нет, но Я ЕГО НЕНАВИЖУ. Оно разрушает мою душу, оно заставляет меня терять связь с самой собой, оно внушает мне, что страдание есть награда, что деньги все могут купить и все оправдать.
Вокруг меня нет счастливых; мои клиенты знают: они должны заплатить за то, что должны были бы получить бесплатно, и это угнетает их. Мои товарки знают: они должны продавать то, что отдали бы даром в обмен на нежность и наслаждение, и это разъедает их душу. Гораздо раньше, чем были написаны эти слова, начала я биться изо всех сил, чтобы смириться с тем, что несчастна и недовольна своей судьбой, утешая себя, что надо потерпеть еще несколько недель.
Но больше не могу успокаивать себя этим, притворяться, будто все нормально, что это – просто такая полоса в моей жизни, период, этап. Я хочу забыть все это. Я нуждаюсь в любви. Мне надо любить – и ничего другого. Мне надо любить.
Жизнь слишком коротка – или слишком долга, – чтобы можно было позволить себе роскошь прожить ее так скверно.
Нет, это не его дом. И не ее дом. Это – не Бразилия. И не Швейцария. Это отель с одинаково – в любой точке мира – обставленными номерами, с претензией на семейную атмосферу, от которой он делается еще более чужим и безличным.
Но это не тот отель, из окна которого открывается прекрасный вид на озеро, не тот отель, с которым связана память о боли, о страдании, о восторге. Нет, здесь окно выходит на Дорогу Святого Иакова, дорогу на богомолье, но не к покаянию, это место, где в придорожных кафе встречаются люди, открывают «свет», разговаривают, становятся друзьями, влюбляются. Сейчас идет дождь, и в этот вечерний час никто не идет по этой дороге, как шли на протяжении многих лет, десятилетий, столетий – может быть, и дороге нужно перевести дух, отдохнуть немного от бесчисленных ног, днем и ночью шаркающих по ней.
Надо зажечь свет. И задернуть шторы.
Попросить его раздеться и снять одежду с себя. Темнота в физическом смысле никогда не бывает абсолютной, и, когда глаза привыкнут к ней, можно будет увидеть в пятне неведомо откуда пробившегося света силуэт мужчины. Вот и снова они встретились с ним.
Достать два носовых платка, тщательно сложенных по диагонали, чисто-начисто выстиранных и несколько раз проглаженных – чтобы не оставалось ни намека на запах мыла или духов. Приблизиться к нему и попросить, чтобы он завязал себе глаза. Замявшись на мгновенье, он ответит, что бывал уже в разных видах преисподней. Она скажет на это, что речь вовсе не о том, а просто ей нужна полнейшая, непроницаемая тьма, и что теперь пришел ее черед кое-чему научить его в отместку и благодарность за то, что вчера узнала от него о боли. Он послушается, завяжет глаза. И она – тоже. И вот теперь уже нет ни единого пятнышка света, это, наверно, и называется кромешной тьмой, так что приходится взяться за руки, чтобы добраться до кровати.
Нет-нет, ложиться мы не будем. Мы сядем, как садились всегда, лицом друг к другу, только чуть ближе, чем всегда, так, чтобы мои колени касались твоих.