И все равно сестры без малого расцапались. Под самый конец посиделок, когда гудение зала стало громким, а с итальянской стороны еще и сдержанно мелодичным — там в якобы звукоизолированном отсеке стояло караоке. Расцапались не из-за Костика и не из-за красот родного города. На тему папы с мамой, как всегда. Вернее, как давно уже не.
К тому времени Костика, кажется, утомило прекрасное общество. Он в основном молчал и улыбался, но вроде бы из предпоследних сил, а слушал, мужественно стараясь не зевать и не оглядываться на особенно громкие рулады певцов. По всему, парень искал повод поблагодарить и откланяться. Повода не было. Отпускать мальчика без расплаты было непедагогично, а официантку Айгуль твердо решила не подзывать. Ей было интересно, как мальчик выкрутится, Но быстро стало не до него.
Все, кстати, со счета началось. Гульшат спросила, не пора ли, Костик самоотверженно покачал головой, а Айгуль сказала с улыбкой: «Тебе решать, ты ж хозяйка», Она имела в виду, что Гульшат первой пришла, столик сама выбирала, меню размахивала на правах хозяйки. А мелкая не так поняла. Побледнела и с вызовом подтвердила: «Да, хозяйка!»
Айгуль хотела ее успокоить, потом подумала, а какого, собственно. У меня что, нервов нет? Или я что, мало нянечку у прокаженной палатки изображала? Или у меня других задач в жизни не осталось, кроме утирания небольшого сестричкиного носика?
Да и возмутительно это было. Все это.
Оказывается, родители летом сделали финт не в одной, а двух частях. Папа переписал завод на маму, а мама составила новое завещание, которым все принадлежащее ей имущество, в том числе, стало быть, и завод, отписала младшей дочке. До того у родителей было перекрестное завещание: каждый оставлял все богатства супругу. Про это весь город знал, даже Айгуль, зарекшаяся знать про папины дела, включая и семейные, десять лет назад — едва со скандалом выползла из-под крыши отеческого дома, ее порядком придавившей.
Про новое завещание Айгуль не знала. Новость ее дико возмутила. И по существу: одно дело, когда мамка пятисотый раз утирается и разыгрывает папину рабыню, другое — когда она соглашается быть еще и безответной рабыней одной из дочек, как того папка с любимой дочкой и желали всю жизнь. И в связи с семейными обстоятельствами — да, Айгуль твердо сказала, что из папиной руки больше кушать не желает; так то из папиной, а тут и мамка вслед за отцом официально признала, что у нее одна дочь и наследница. От привычных перехватывающих горло обид у Айгуль на шее давно образовался невидимый стеклянистый рубец. А теперь перехватило голову, не горько, а жарко. И Айгуль, едва отдышавшись, почти уже закричала сквозь этот жар: «И ты, дура, молчала? Ты, дура, не сообразила ни предъявить это завещание никому, ни заявить права на завод, на который какие-то твари влезли и хозяйничают? Ты, дура, даже не подумала, что это меняет вес всего обвинения в адрес папы — которому, получается, смысла не было маму…»
Боже мой. Ему ведь действительно не было никакого смысла, подумала Айгуль и сильно провела рукой по лицу, чтобы убрать клочья отвлекающего жара.
Кричать очень хотелось. Еще хотелось эту дуру трясти за плечи, чтобы безмозглая голова прочистилась и, может, научилась чуть-чуть думать не о страданиях этой головы и некоторых предметов пониже. Но предварительно стоило подумать. Да и не при людях же вопли издавать. Особенно не при Костике этом. Парень симпатичный, но совершенно посторонний. И больно уж умело слушает. Но он как раз не слушал, а, деликатно заскучав после нудного Гульшаткиного рассказа и последовавшей паузы, рассматривал какую-то девицу в углу. А та и рада.
Ну и слава богу. Гульшат такие вещи замечает не хуже и не прощает совершенно. Соответственно, большая жаркая ночь у товарища командированного, скорее всего, обломилась, а сестренкин экземпляр сборника «Почему все мужики козлы» стал толще на страничку. Не будем мешать его заполнению, подумала Айгуль и душевно распрощалась с досадно не сложившейся во всех смыслах парой. Оставила пятисотку на столе, иронично отвергла пару выпадов обеих сторон, под спокойным Костиным напором сдалась и сунула пятисотку обратно в сумку, подумав: «Жаль, все-таки неплохой парень».
И побежала к машине и Виладе. Прочь от самого интересного.
Чулманск.
Гульшат Неушева
Телевизионные сериалы Гульшат игнорировала и толком не знала — но с Костиком, похоже, все получилось как в сериале. Средненьком таком, про печаль и роковые страсти. Лишь концовка не удалась. А может, просто сериал переформатировали и переименовали, а всех участников предупредить позабыли. Мелодрама превратилась, например, в многосерийный триллер. Нет, не надо. Лучше в ситком из жизни командированных. А Гульшат осталась в забракованном пилоте про взгляды и чувства.
Ну и ладно.
Костик подсел к ней минут через пять после того, как Гульшат разревелась. Она устала ждать назначенного часа дома, собралась, посмотрелась в зеркало, разбила бы его немедленно, да убираться неохота, выскочила на улицу, оказавшуюся холодной, заснеженной и скользкой, без потерь добралась до «Солнышка», поздоровалась с не узнавшими ее Пашей и Резедой, села за привычный столик, без меню и без запинки сделала заказ подскочившему с веселыми извинениями Паше, милостиво согласилась ждать десять минут, гордо подумала, что справляется не хуже, чем раньше, — и заревела. Вспомнила, что такое раньше.
Костик решительно подсел, возложил пачку бумажных платков к локтю Гульшат и неторопливо стал рассказывать, что в Древнем Египте с приступами плохого настроения боролись салатом из сушеных кузнечиков и поглаживанием кота либо раба южной породы. Нормальный заход, все лучше, чем «А чем так расстроена столь прекрасная девушка?» или «А пойдемте уже в цирк». Гульшат и с такими-то заходами не сталкивалась, потому что в образе Несмеяны публичные места еще не осматривала. Но адаптированный к обстоятельствам вариант стандартных «А ведь я вас где-то видел» или «А вас ведь по телевизору показывают?» представлялся ей примерно таким.
Выбор подсевшего парня был неглупым и даже интересным. Но Гульшат все равно разозлилась. Чего подсел, во-первых, во-вторых, у тебя у самого приступ, в-третьих, у меня опять морда распухшая и веки толще губ, в таком состоянии не до бесед. Но голос у парня был приятным, а тема кошек с недавних пор Гульшат ужасно интересовала. Поэтому она не стала отправлять умника в направлении Египта, а вытащила собственные платки, отодвинув предложенные, сморкнулась и спросила, не поднимая головы: «Кошки, что ли, как рабы?»
«Ой наоборо-от», — протянул Костик — и беседа понеслась.
Гульшат с парнями сходилась трудно, расходилась еще трудней, но это неважно. Важно, что случайные знакомства, тем более в кафе, тем более на растрепанных чувствах, она сроду всерьез не воспринимала. Для сериалов они самое то, кто спорит, для психологических практикумов тоже материал годный. В мед ей поступить не разрешили, папа настоял на факультете госуправления. Психология начиналась на третьем курсе, а Гульшат была на втором — если еще была, после такого-то прогула. Но некоторую литературку она подчитать успела и прекрасно понимала, что искренне рыдающая девушка в кафе — это без малого принцесса из сказки, которой суждено выйти замуж за первого, кто подойдет ну или там поцелует. Так у изделия «человек женского пола» в техпаспорте записано. Понимала — а все равно Костик ее пробил. Не на тему замужества, конечно, и даже не на тему «Дать или не дать», хотя тут-то чего думать, с сентября временное девичество тянула, так что гнусная физика тут же взвыла и пошла войной на кислую химию. Пробил Костик на тему жилетки, в которую можно воткнуться и всю залить слезами, соплями и липкими неразборчивыми стонами неприятного происхождения.