— А давайте я вместе с вами поеду! — неожиданно для себя выпалила Юля, ужаснулась и тут же загорелась идеей. — В самом деле, давайте, а?
— Ну как… — неуверенно сказал Валера, не успевавший за полетом Юлиной мысли.
— Ну так: у меня ж три дня осталось, это ерунда, я все равно улететь раньше хотела, да билетов не было. А вы если четыре достанете, то и пять сможете, так? А я вам за это все расскажу, и покажу, и проведу, и познакомлю со всеми! — вдохновенно протараторила Юля, улетая в мечты о том, что она сможет показать, с кем и по какому поводу познакомить, — да и мало ли куда улетают девичьи мечты, пока девица болтает.
И Валера согласился. Принял решение — и начал его выполнять. По-мужски.
Он сказал:
— Хорошо. Только, Юль, есть у нас еще одно дело. Может, прогуляемся?
— Куда? — всполошенно спросила Юля, чувствуя, что багровеет скулами и вообще выглядит непристойно.
— Ну, есть там пара вопросов, — уклончиво ответил Валера, потупив глаза, как маленький, понял, видимо, что выглядит забавно, и деловито обратился к Эдику со Славой: — Казанову нашего сюда, быстро. Ну и потом… Билеты и все остальное, вы знаете. Я через часок буду.
Через часок — это вряд ли, сквозь прилившую кровь трудно подумала Юля.
Они вернулись через два часа. Юля вспоминала эти два часа почти до самого конца. И ни о чем не жалела — почти до самого конца.
Началось все скверно, а кончилось слишком быстро.
Зато Юля даже не успела испугаться.
Фоксборо.
Тим Харрис
Пока Тим лежал неподвижно, нога почти не болела. Чуть ныла, чтобы помнил: шевелиться не стоит. Тим не хотел шевелиться. Он хотел умереть. Смысла жить больше не было.
Мама заходила каждые десять минут, каждый раз в новой роли: мамы жалеющей, мамы понимающей, мамы-подружки, мамы-подбери-нюни-рохля, наконец — мамы отчаявшейся. Тим жалел ее, но успокоить не мог. Себя было жальче.
В общем, мама закусила пальцы, быстро вышла и снова позвонила папе. Тим старался не слушать, но мама была не в том состоянии, чтобы следить за голосом, а Тим — не в том состоянии, чтобы накрываться подушкой. Мама сперва не хотела говорить папе все подробности, а у него было много дел, и он уговаривал отложить беседу до вечера. Тут мама и закричала: про тренировку, про колено, про проклятый соккер и про операцию. Это слово вытягивалось в тонкий вой — два раза подряд. Еще она воскликнула: «Нет-нет, не перелом, но, Расти, он плачет!» Тиму стало стыдно, и он заплакал.
Тим был не то чтобы железный парень, но последний раз показывал слезы отцу лет восемь назад, еще до школы. Кот Макферсонов на глазах у Тима задрал голубя и подло не позволил Тиму задрать себя. Папа тогда рассказывал про выживание, звериную природу, настоящее горе и мужское к нему отношение так долго, что Тим пообещал себе: больше родители плачущим его не увидят. И обещание держал — до сегодняшнего дня. С сегодняшнего дня обещание, как и все остальное, потеряло смысл.
Сырое отчаяние опять пробило Тима насквозь. Он чуть не завыл и держался на этой грани «чуть», пока внизу не хлопнула дверь. Папа пришел. Вернее, примчался. Тим понимал, что боль и страдания длятся долго только для того, кто страдает. Для остальных это щелчок и дуновение.
Мама при виде папы, конечно, вздумала снова рыдать, хотя после разговора оставалась спокойной — во всяком случае, беззвучной. Теперь она была слышна, как будто стены стали бумажными. А может, у Тима обострился слух от лежания в темноте. Папа выслушал маму сколько вытерпел, что-то некоторое время говорил почти беззвучно — а, про ее лекарства, — и затих.
Через полминуты по косяку двери в комнату Тима деликатно застрекотали костяшки. Тим проморгался, начал вытирать слезы, подумал, а какого черта, тем более что темно ведь, и вытер еще тщательней. Папа стрекотнул контрольно, и в полумрак воткнулась ослепительная плоскость.
— Тим, можно войти?
Полумрак горестно молчал. Тим тоже.
— Тимми?
Полумрак зашелестел и горестно всхлипнул. Тим удивился, понял, что это он сам, и постарался сдержаться.
Слепящая плоскость распахнулась на полкомнаты и исчезла. Папа вошел, осторожно прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.
— Болит? — спросил он почти равнодушно.
Колено не позволяло уткнуться в подушку, потому Тим уставился туда, где при свете был виден плакат команды, а сейчас неровно висели пятна чуть светлее прочей тьмы. Лицо папы казалось таким же пятном.
Пятно бодро сообщило:
— Сейчас как раз не слишком больно, наркоз еще не отошел. Вечером будет хуже, ночью накроет. Но таблетки у нас есть, боль снимем. Зато потом…
— Потом я не смогу играть! — звонко выкрикнул Тим и постарался отвернуться.
Папа ничего не понимал, как и все остальные.
Обычно он понимал все. Он сам отвел Тима в секцию и потом отыскивал секцию в каждом городе, куда они переезжали, договаривался с менеджером и тренером и снова приводил Тима. Он водил Тима на все домашние матчи New England Revolution и даже на пару выездных — конечно, если сам не был на далеком выезде. Из последнего выезда, вчера, он вопреки всем календарям игр привез футболку с автографом Месси — не просто с автографом, а с надписью: «Тиму мечты — от», и ниже знаменитая галочка с буквами «Лео». Он не называл футбол соккером. Он объяснял Тиму, как отвечать тупарям, которые обзывали соккер женской игрой, причем объяснял несвойственными папе жесткими словами. Он сам никогда не выходил на поле даже размяться, не перебрасывался с сыном мячом, вообще не трогал мяч и, возможно, до сих пор не разобрался в правилах игры. Но он все понимал.
Оказывается, не все.
Тим иногда тоже не понимал папу. Когда тот переходил на другой язык, например беседуя по телефону, и ладно, если на испанский. Или когда папа в разгар спора с кем угодно извинялся и на несколько секунд прикрывал глаза, чуть улыбаясь, — а когда открывал, спор превращался в дружескую беседу на совсем другую тему, и Тим никак не мог уловить, как это случилось. А два года назад Тим вовсе испугался. Это было в ночь после внезапного семейного пикника, обильного, веселого и устроенного ни с того ни с сего. Тим выдул бочонок чаю со льдом, так что счастливо и ненадолго проснулся вместе с солнцем. А на обратном пути в спальню заметил светящуюся щель под дверью в папин кабинет и потихоньку заглянул. Из любопытства. И увидел, что папа стоит на коленях и кланяется непонятно кому.
Тиму стало страшно, до кровати он почти бежал, долго не мог уснуть, а на следующий день спросил маму, не террорист ли папа. Папа как раз уехал опять куда-то за границу. Мама сперва удивилась, потом, засмеявшись, объяснила, что нет, не террорист, а наоборот — работает иногда на правительство и всегда на свою Родину. Он просто верит в Бога не так, как многие, — с детства верит. И с детства не меняет других странных привычек: мясо ест не всякое, алкоголь совсем не пьет, — с детства, представляешь, это ведь трудно, да, Тимми? — зато пьет горячий чай и вечно нас от всех болезней прививаться заставляет, и не нам с тобой его переучивать. Тим хотел спросить еще, но видел, что и так сильно обеспокоил маму рассказом про ночную молитву — теперь она знала, что папа собирался в какую-то рисковую поездку. Но папа вернулся уже на следующий день, живой, невредимый и веселый — и вопросы Тима как-то забылись.