— Более или менее. Я знаю, что папа иногда слушал его пластинки. Он скрывал это от меня, но время от времени, приходя с работы, я обнаруживала оставленный конверт от пластинки. Иногда папа забывал снять пластинку с проигрывателя. Порой до нас доходили кое-какие известия о Гудлауге, а однажды, много лет назад, мы прочитали интервью с ним в одном журнале. В статье обсуждались судьбы чудо-детей. «Кем они стали?» — так она была озаглавлена, или что-то нелепое в том же духе. Журналисты вышли на Гудлауга, и он согласился рассказать о своей былой славе. Не понимаю, почему он решился на это. Все его откровения сводились к тому, что находиться в центре внимания было приятно.

— Значит, кто-то все-таки помнил о нем. Не совсем уж его забыли.

— Всегда есть кто-то, кто помнит.

— В этом интервью Гудлауг, случайно, не жаловался на насмешки в школе или на чрезмерную требовательность отца? Рассказал ли он о смерти матери и о своих несбывшихся надеждах, которые, как я полагаю, были навязаны отцом, или о том, как он сбежал из дома?

— Что вам известно о насмешках в школе?

— По нашим сведениям, его дразнили за то, что он не такой, как все. Это правда?

— Не думаю, что отец пробуждал в нем какие-то ожидания. Папа достаточно здравомыслящий и реалистичный человек. И не пойму, почему вы так говорите. В какой-то момент казалось, что брату предстоит серьезная певческая карьера, что он будет выступать за границей и привлечет к себе куда больше внимания, чем это возможно в нашей маленькой стране. Отец пытался растолковать ему это и наверняка предупреждал, что труда, таланта и усердия придется вложить много, однако строить радужные иллюзии все же не стоит. Так что не вздумайте считать папу наивным глупцом.

— Я и не считаю, — заверил ее Эрленд.

— Хорошо.

— Пытался ли Гудлауг за все эти годы возобновить отношения с вами? Или может быть, вы с ним?

— Нет. Я ведь уже говорила, разве нет? Никогда и ничего, за исключением его тайных ночных посещений. Гудлауг сказал мне, что проделывал это много лет подряд.

— И вы с отцом никогда не пытались разыскать его?

— Нет.

— Он был любимчиком вашей матери? — спросил Эрленд.

— Она была для него центром вселенной, — ответила Стефания.

— Он очень тосковал по ней?

— Мы все безутешно оплакивали ее. — Стефания тяжело вздохнула. — Мне даже кажется, будто что-то угасло внутри у каждого из нас после ее ухода. Что-то, что делало нас близкими и родными. Пожалуй, только много лет спустя я поняла, что именно она связывала нас между собой и уравновешивала наши отношения. Они с папой расходились во мнениях по вопросу воспитания Гудлауга и зачастую спорили, если можно так сказать. Мама считала, что мальчику надо дать возможность быть самим собой. И хотя он чудесно поет, не стоит его чрезмерно загружать. — Она взглянула на Эрленда. — Я думаю, отец никогда не видел в Гудлауге просто ребенка, он смотрел на него как на свой рабочий материал, будто он один был вправе создавать и моделировать его личность.

— А вы? Каково было ваше мнение?

— Мое? Меня никто никогда не спрашивал.

Наступила пауза. Стефания и Эрленд прислушивались к шуму в зале. Иностранцы болтали и смеялись. Эрленд взглянул на собеседницу, которая, казалось, ушла в себя и в свои воспоминания о сломанной семейной жизни.

— Вы как-то связаны с убийством вашего брата? — осторожно спросил Эрленд.

Похоже, она не услышала его вопроса, и он повторил. Стефания подняла глаза.

— Никоим образом, — сказала она. — Мне бы так хотелось, чтобы он был жив, чтобы я могла…

Стефания осеклась на полуслове.

— Что бы вы могли? — подстегнул ее Эрленд.

— Не знаю, возможно, попробовала бы исправить…

Она снова задумалась.

— Все это было так скверно. От начала и до конца. Все началось с какой-то ерунды, а потом усугублялось и разрасталось, пока не вышло из-под контроля. Гудлауг столкнул папу с лестницы, и я не умаляю его вины. Просто трудно изменить свою позицию. Да и не всегда хочется. А время бежит, годы уходят, и в конце концов чувства притупляются, изначальная причина конфликта забывается. Вольно или невольно упускаешь случай исправить порядок вещей, и вдруг оказывается, что уже поздно что-либо делать. Все эти годы ушли, а…

Она замолчала.

— Что было потом, после того, как вы обнаружили своего брата на кухне?

— Я попробовала поговорить с папой, но он и слышать ничего не хотел о Гулли. Так что на этом все и закончилось. Я не стала упоминать о ночных визитах. Несколько раз пыталась склонить отца к миру. Сказала, что столкнулась с Гулли на улице и что он хотел бы повидать нас. Но папа был непреклонен.

— И ваш брат в дом больше не приходил?

— Насколько мне известно, нет.

Стефания посмотрела на следователя:

— Это было два года назад, и тогда я видела его в последний раз.

25

Стефания поднялась и собралась уходить, словно уже сказала все, что должна была сказать. У Эрленда сложилось впечатление, что она делилась сведениями выборочно, сохранив все остальное для себя. Он также встал, обдумывая, имеет ли смысл продолжать допрос или отпустить ее на этот раз. Следователь принял решение оставить за женщиной право выбора дальнейших действий. Сестра Гудлауга казалась более сговорчивой, чем раньше, и ему этого было пока что достаточно. Эрленд все же не удержался от вопроса, над которым безуспешно ломал голову. Рассказ Стефании тоже мало что прояснил.

— Я могу понять, почему ваш отец на всю жизнь поссорился с сыном, если причина тому инцидент, окончившийся травмой, — начал полицейский. — Ведь Гудлауг покалечил отца так, что тот оказался прикованным к инвалидному креслу на всю оставшуюся жизнь. Но я совсем не понимаю вашей позиции. Почему вы отреагировали так же? Почему заняли сторону отца? Почему отвернулись от него и не общались с ним все эти годы?

— Я полагала, что уже представила вам достаточно разъяснений, — ответила Стефания. — Смерть Гудлауга не имеет к нам ни малейшего отношения. Она связана с какой-то другой жизнью, которую вел мой брат и о которой ни мне, ни моему отцу ничего не известно. Надеюсь, вы оцените тот факт, что я старалась быть искренней и помочь вам. И я рассчитываю, что впредь вы не будете нас беспокоить и надевать на меня наручники в моем доме.

Она протянула Эрленду руку в знак того, что они заключили мирное соглашение, согласно которому отца и дочь оставят наконец в покое. Инспектор пожал ей руку и изобразил улыбку. Он был уверен, что договор рано или поздно придется нарушить. Слишком много вопросов, подумал про себя Эрленд. И слишком мало удовлетворительных ответов. Он не был готов полностью отпустить Стефанию. Он чувствовал, что она все еще лгала или, по крайней мере, говорила не всю правду.