Наутро про ночные бдения в газгольдере знал уже весь город и окрестности. Говорили, будто бы все, кто был внутри, перепились до полусмерти и к утру дошли до свального греха, но тут стало ясно, что конец света откладывается на неопределенный срок — комета Галлея почему-то не врезалась в Землю, а прохождение сквозь якобы ядовитый хвост осталось решительно никем не замеченным.
Разумеется, народ стал говорить, мол, после пирушки в газгольдере появилась на свет целая куча детей, и кто знает, вещал Эрленд Еве Линд, вдруг судьба и правда настигла одного из них много лет спустя на Ямном пригорке.
— Дом, в котором располагалась контора начальника газовой станции, стоит до сих пор, — продолжал Эрленд.
Интересно, слышит она меня или нет?
— Но больше от газовой станции не осталось ничего. Как оказалось, будущее было не за газом, а за электричеством. Станцию возвели на улице Красной реки, в том самом месте, где сейчас Крышка. В 1910 году это был уже, конечно, анахронизм, но все же имелась от газовой станции и польза — в плохую погоду, в морозы и особенно по ночам туда стекались бездомные, ища крыши над головой и тепла от горящего газа. Целые толпы народу проводили там долгие зимние вечера.
Ева Линд лежала без движения, ничем не показывая, что слышит Эрленда. Но он и не надеялся ничего заметить на ее лице. Он вообще не верил в чудеса. Вздохнув, он улыбнулся — надо же, какие в жизни бывают совпадения! — и продолжил:
— Участок земли, где стояла газовая станция, назывался Эльзино болото. После того как станцию снесли, а газгольдер демонтировали, Эльзино болото многие годы оставалось незастроенным. А потом там возвели большой дом и отдали его рейкьявикской полиции. Там находится мой кабинет. Вот прямо в том самом месте, где некогда возвышался газгольдер конца света.
— Кстати, о конце света, — добавил Эрленд, помолчав. — Мы ведь все, каждый день, ждем его. В той или иной форме, комета тут вовсе не обязательна. У нас у каждого есть свой собственный, личный конец света. Некоторые сами призывают его на свою голову. Некоторые принимают его с распростертыми объятиями. Некоторые пытаются от него спрятаться. Почти все его боятся. Говорят о нем с уважением. Но только не ты. Ты ни о чем никогда в жизни не говорила с уважением. И своего собственного конца света ты совсем не боишься.
Эрленд замолчал. Глядя на неподвижное лицо дочери под кислородной маской, он все думал, а есть ли какой-то смысл вот так сидеть и рассказывать ей то да се, ведь он готов поклясться, она не расслышала ни единого его слова. Он вспомнил, что ему говорил врач, мол, ему самому станет легче от таких разговоров, и решил, что врач все-таки прав. И то дело, ведь ему редко когда удавалось поговорить с Евой по-человечески, спокойно, без крика. Они ведь все время ссорились, все их встречи проходили под аккомпанемент взаимной ругани, так что им нечасто удавалось просто побыть друг с другом и поговорить как следует.
С другой стороны, нельзя сказать, будто сегодня мы говорим «друг с другом», горько усмехнулся Эрленд. Ведь что у нас тут? Я говорю, а она не слушает.
В этом смысле между ними ничего не переменилось.
Может быть, я ей не о том рассказываю. Зачем ей, в самом деле, слушать про скелеты да газовые станции, про кометы да свальный грех. Может, ей хочется послушать про что-то совсем другое. Про себя. Про нас.
Он встал, наклонился к дочери, поцеловал ее в лоб, вышел из палаты и, в глубокой задумчивости, повернул не направо, а налево. Вместо того чтобы направиться к выходу из здания, он пошел в противоположную сторону, совершенно этого не заметив, мимо других палат отделения интенсивной терапии, с окошками, задернутыми темными занавесками, где лежали, находясь меж жизнью и смертью, другие больные, подключенные к разнообразным хитроумным приборам. Эрленд понял, что попал куда-то не туда, лишь уткнувшись в тупик в другом конце коридора. Он уже было собирался развернуться и пойти обратно, как вдруг из последней палаты вышла небольшого роста женщина и от неожиданности наступила ему на ногу.
— Ой, извините, пожалуйста, — сказала она высоким, писклявым голосом.
— Не стоит, это вы меня извините, — ответил Эрленд, в недоумении оглядываясь по сторонам. — Мне же совсем сюда не надо было, я хотел выйти на улицу.
— Меня сюда пригласили, — пояснила женщина как ни в чем не бывало.
Почти лысая, полная, с необъятной грудью, едва умещающейся под лиловой блузой без рукавов, круглолицая, выглядит доброжелательно. И еще едва заметные черные усики на верхней губе. Эрленд краем глаза заглянул в приоткрытую дверь палаты — на кровати лежит, укрытый одеялом, старик, лицо изможденное, мертвенно-бледное, в ногах у него сидит женщина. Одета в шикарные меха, руки в лайковых перчатках, то и дело подносит к губам платок.
— Любопытно, что люди все еще верят в медиумов, — сказала коротышка едва слышно, словно себе под нос.
— Простите, я не расслышал…
— Меня сюда позвали, — повторила она, взяла Эрленда под руку и аккуратно отвела чуть подальше от двери. — Он умирает. Ничего нельзя сделать. Видите эту женщину? Его жена, не отходит от него ни на шаг. Попросила меня прийти, вдруг у меня получится установить с ним контакт. Он в коме, и врачи говорят, сделать уже ничего нельзя, но вот чтобы отдать наконец концы, так нет. Словно не хочет сказать последнее «прости». Она попросила меня найти его, но я не смогла его нащупать.
— Нащупать? — переспросил Эрленд.
— Ну, найти его в загробном мире.
— А-а… так вы медиум?
— Она не понимает, что он, считай, уже умер. Несколько дней назад он взял и ушел из дому и не вернулся, а потом ей позвонили из полиции и сказали, что его сбила машина на Западном шоссе. Он шел в Городищенский фьорд [48] и повстречался с грузовиком. Врачи говорят, поддерживать его жизнь бессмысленно. Ну вы знаете, как это называется — смерть мозга, назад дороги нет.
Эрленд смотрел на коротышку непонимающим взглядом, и та пояснила:
— Мы же подруги, его жена и я.
Эрленд никак не мог взять в толк, что и зачем она ему говорит, этим своим странным шепотком, словно пытается составить с ним заговор против кого-нибудь. Он никогда раньше ее не видел, поэтому без особых церемоний попрощался, намереваясь оставить ее наедине с духами, но тут она снова схватила его за руку:
— Постойте-ка.
— В чем дело?
— Я говорю, постойте.
— Прошу прощения, но это совершенно не мое дело…
— Я вижу мальчика, он идет сквозь пургу, — сказала коротышка.
Эрленд снова не расслышал.