Айки взяла шапку в руки, зарылась лицом в мягкий, ласковый мех.
Тут-то и пришли слезы…
* * *
— А чего я, чего сразу я-то?! Я сам, между прочим, испугался! Хотел хлебнуть честно заработанного винца, крышку поднял — а оттуда мерзость мокрая ка-ак плюнет!
— Не бренчи, снегирь певчий. Я сам ходил один раз эту тварь кормить. От бочки так несло рыбой… и не говори, что ты не почуял!
— Так простужен я! — Певец Арби неубедительно засопел.
Трое стражников заржали.
— Ваш хозяин с вас шкуры спустит! — попытался Арби перейти в атаку. — Мне Спрут важное дело поручил! Я из-за вас подведу высокородного господина!
— А нам как раз господин и велел тебя в замок за хвост притащить, — успокоил его один из стражников.
— И злой был, как с похмелья, — уточнил второй.
Стражники не могли знать, что Спрута мучило оскорбленное самолюбие. Бродячий певец, которого Унтоус счел подходящим для своих дел человеком, оказался прохвостом и вором. Спрут ему доверился, даже пожаловал бочку вина за еще не сделанную работу. А бродячий мерзавец, вместо того чтобы исправно и благодарно служить высокородному господину, предпочел украсть то, что ценнее бочки с вином. В столице за такую диковину заплатят золотом!
Этого стражники не знали, но в хозяйском настроении ошибиться не могли никак. А потому без всякой жалости скрутили Арби, хоть тот и клялся, что сам пойдет, без всяких веревок, тихий и послушный…
Про себя певец клял собственную дурость. Остался бы на пасеке! Предлагал же ему Авипреш хоть несколько деньков пересидеть, пока все уляжется. Так нет же! Решил переждать опасное время в разбойничьем лагере. Наверняка помнит лесная братия, как осенью Арби их выручил, завел в болото замковую стражу!
И видел бы певец все эти дни свою снежную красавицу, свою безнадежную любовь.
Да за один взгляд ее светло-голубых холодных глаз, за звук ее переливчатого, птичьего голоска не жаль угодить в любую передрягу…
Но Арби не знал, где этот самый лагерь. А потому пришел сюда: хозяин «Жареного петуха», как поговаривали, вел дела с «двуногими волками».
Эх, чего о том сожалеть? От сожалений веревка на руках не развяжется. Надо мирно топать рядом со стражниками, заискивающе улыбаться, разыгрывать безобидного простачка.
— Побереги мою лютню, Шеджитуш, — учтиво сказал певец трактирщику. — Я за нею еще вернусь.
— А чего беречь-то? — не понял один из стражников. — Мы твою звенелку с собой можем прихватить.
— Тащите, коли не лень, — не стал спорить Арби. — А только можно и оставить. Я бы Шеджитушу не то что лютню — жизнь бы доверил. Шеджитуш — человек честный.
Трактирщик в этот миг как раз подносил к губам кружку с вином. Услышанное так его поразило, что он поперхнулся кислятиной, которая в «Жареном петухе» продавалась под гордым названием «выдержанное ашшурдагское».
Стражники заржали. Как только люди ни называли Шеджитуша — но чтобы честным человеком?!
Все еще хохоча, они набросили на плечи Арби его куртку и вытолкали пленника за порог. Лютня осталась на скамье.
Трактирщик уставился в закрывшуюся дверь тяжелым, недоумевающим взглядом.
Что там брякнул этот бродяга? Он бы Шеджитушу и жизнь доверил?..
А может, и впрямь доверил? Надеется, что в «Жареном петухе» ему чем-то помогут?
Трактирщик припомнил слухи, которые с осени ходили по округе о певце. Потерял, мол, парень голову из-за белобрысой атаманши…
А если не только он? Если эта ледяная кукла завела с красивым бродягой пляски без музыки? Тогда надо ей дать знать, что красавчика зацапали замковые шавки. Да не тянуть, сразу известить. И лютню ей передать.
Живешь среди леса — уж изволь ладить с разбойниками…
* * *
— Пока ты тетку навещала, — хмуро сказал Хиторш, высыпая охапку дров на пол возле очага, — тут на постоялый двор забрел кое-кто…
— Поленья толком сложи, рассыпал по всей кухне, — отозвалась Айки, продолжая чистить репу и не проявляя никакого интереса к сообщению парня.
Обиженный Хиторш погромыхал поленьями и, не дождавшись вопроса, продолжил:
— Папаша мой заходил. Он за рыбой к реке прошелся. У проруби ее столько, рыбы-то, что чуть на лед не выпрыгивает. На обратном пути и Кринашу окуньков занес.
Айки не отрывала глаз от большой репки в своих руках. Ждала, когда Хиторш уйдет.
Не дождалась. Парень настроился на беседу.
— Про тебя он спрашивал, папаша-то. Как, мол, поживаешь да где тебя носит…
— А ему-то что за печаль? — впервые проявила девушка интерес к словам Хиторша.
— Они с твоим папашей нас сговорили, — будничным тоном объяснил парень. — Поженить, стало быть.
Айки аккуратно положила репу на стол.
— Ты, Хиторш, если врешь, так ври толково. Чтоб тебе хоть куры во дворе поверили. Может, твой отец меня за тебя сватать и думает, так мой-то не отдаст.
Впервые Айки порадовалась известной всей округе скупости своего родителя. Невесту в разбитых башмаках да в бабкином платке на смотрины не выведешь, надо справить ей все новое, нарядное. Но главное — приданое…
— А приданого мой отец не просит, — словно угадал ее мысли Хиторш. — Они с дедом потолковали и решили, что без разумной жены я совсем задурю и пропаду… нашли разумную! Видел бы он, как ты перед случайным бродяжкой хвостом вертела!
— Уйди, — ровным, мертвым голосом произнесла Айки.
Парень глянул в ее побелевшее лицо — и решил раньше времени свару не затевать. Вот после свадьбы…
— Да я ничего, — сказал он по возможности мирно. — Когда ж девке с парнями похороводиться, как не до сговора?
— Уйди, Хиторш, — так же ровно повторила Айки.
Взгляд парня опустился на девичью руку, все еще сжимающую нож.
А и впрямь уйти, что ли? Пусть посидит, подумает. Может, малость и поплачет, ее дело девичье…
Но Айки не стала плакать. Едва за Хиторшем закрылась дверь, как она метнулась к стоящему в углу сундуку и вытащила из-за него спрятанную лисью шапку.
Дура! Трусиха! Почему она сразу не кинулась за Дождиком? Почему не нагнала, не отдала шапку? Может быть, тогда набралась бы храбрости и сказала, что он забыл на постоялом дворе кое-что еще…
Но и сейчас не поздно. Да, он ушел далеко, но Айки знает — куда! С Безымянкой своей прощаться! Кто знает, сколько он там просидит, на берегу? Может, Айки его догнать успеет?
А не успеет — пойдет Дождика искать! Да, по всему белу свету! Да, с его шапкой за пазухой!
* * *
— Само поместье — ну, пахотные земли, — лежит в стороне от моря, скалы деревню берегут от штормов. А господский дом еще в старину был поставлен на побережье. Не самое удобное место. Когда накатывает шторм — не погуляешь. Но мне в детстве нравилось лежать в постели и слушать, как ветер бьется о ставни. Я знал, что он не ворвется в комнату, и не боялся. Даже нарочно его дразнил: давай, мол, сильнее… Дом хоть и старый, но прочный. Прадед строил на века.