— Кто же с этим поспорит? — согласился Элигий, прощупывая взглядом собеседника. — Но сегодня меня беспокоит не поле боя. Наш повелитель храбр, как и все мужчины его рода, и, невзирая на юный возраст, уже сумел покрыть славой имя, которое унаследовал от предков. Однако коварный враг, притаившийся под маской друга, всегда опасней того, кто готов сразиться лицом к лицу.
Кто знает, каких несказанных бед мог стоить нашей стране один только абарец, нашедший пристанище в свите кардинала Бассотури, пока вы не вскрыли этот гнойный нарыв?! Кто может доподлинно сказать, не осталось ли других язв, таящих в себе гибель? — Мастер Элигий вопросительно поглядел на юношу. Тот, похоже, не собирался ввязываться в беседу, а уж тем паче откровенничать, — лишь внимательно слушал, не прекращая работать челюстями.
— Замечательная пулярка, — чтобы заполнить неловкую паузу, любезно похвалил Бастиан. Хозяин дома благодарно кивнул и с легкой досадой продолжил:
— Меня очень беспокоит это.
— Конечно, разве такое может не беспокоить?
Элигий облегченно закивал.
— Я рад, что ты, — он чуть помедлил, — вы со мной согласны.
Юноша перестал жевать, активизируя связь, и, пристально глянув на собеседника, заверил:
— Мы.
Мастер Элигий перешел на шепот:
— Я готов принять меры. Но опасаюсь иметь дело с теми, кто близок ко двору, — кто знает, быть может, они причастны к заговору против нашего доброго государя?! По зрелом размышлении я пришел к выводу, что могу положиться лишь на вас. Нурсийцы уже доказали свою храбрость и дружеское расположение к Дагоберту. Вместе мы сможем победить затаившегося врага.
Добродушное лицо Бастиана вдруг стало суровым.
— Вместе — сможем.
Злить добро опасно, а задабривать зло бесполезно.
Диоген Лаэртский
Облака, уставшие от бесконечных странствий, густо обсели горный кряж, укутав непроглядным туманом раскинувшиеся до границ снегов густые леса. Во все века этот край считался недобрым. Еще с давних времен молва населяла эти горы жутким народом — аримаспами. Придя невесть откуда, эти свирепые одноглазые воины согнали с насиженных мест не менее воинственный народ исседонов, те в свою очередь — скифов, скифы — киммерийцев. Киммерийцам сгонять было некого, за их владениями простиралось Черное море.
Но зато один из них, могучий Конан, прозванный Варваром, устроил такой движ по Ойкумене, что имя киммерийцев еще долгие годы произносили тихо и с почтением.
Не ведая того, аримаспы охотились на грифонов, надеясь отобрать у них припрятанное золото. И так увлеклись этим занятием, что не заметили новых завоевателей, еще более свирепых, нежели они сами. Те пришли непроглядной осенней ночью, когда ветер завывал от холода и дождь хлестал ледяными бичами льдистых струй. Пришли, точно сложились изо льда, и убили всех мужчин.
Они называли себя абарами, что переводилось как «воин» или «мужчина», ибо в языке новых завоевателей это было одно слово. Также «абар» значило «дракон». Впрочем, об этих крылатых чудовищах аримаспы не знали и не узнали уже никогда: жены и дочери их стали женами чужаков, ибо среди пришедших не было женщин. Абары высоко ставили новое приобретение. Пожалуй, женщины были четвертыми по ценности после оружия, коней и собак.
Женщины владели обильными стадами и грудами захваченного в разных странах и здесь же, у аримаспов, золота. Мужчинам вся эта блестящая грязь была ни к чему, как, впрочем, и коням с собаками, но женщины любили цеплять на себя всякий блестящий хлам. Отчего бы не позволить им это, да и многое другое, лишь бы радовались, танцевали и пели, встречая победителей, возвращающихся из далеких походов.
Не властны были женщины лишь над собственными жизнями. Когда смерть в бою настигала кого-то из воинов, его женщины отправлялись прислуживать господину в Страну Героев. И все же у них была одна немалая привилегия: их убивали тут же, на краю огненного погребения их мужа и хозяина, а не отправляли в храм.
Дракон парил над горным плато, скрываясь в облаках от чужих взглядов. Впрочем, там, внизу, сейчас некому было смотреть в небо. Всадники на быстроногих лошадках резкими криками подгоняли уныло бредущую толпу пленников к неказистому, сложенному из огромных камней пирамидальному строению. Оно точно росло из горы и само напоминало гору, внушая ужас огромными размерами и темным провалом распахнутых ворот, напоминающим усеянную зубами драконью пасть.
Раздался скрежет, и нижняя «челюсть» опустилась, точно мост через ров перед воротами замка. Огромная толпа в страхе подалась было назад, но свист нагаек над головами заставил их остановиться. Из жерла каменной пасти один за другим появились смуглокожие рабы, запряженные в колесные тачки, заваленные иссушенными бледно-серыми бескровными телами.
С первого взгляда казалось, что везут трупы, но с тачек то и дело доносились тихие стоны. Толпа надсадно взвыла от такого зрелища, вопль ужаса смешался с хохотом, похожим на шакалье тявканье, — абары размахивали руками, радуясь любимому развлечению. Смуглокожие невольники подвозили свой ужасный груз к ближайшему ущелью, опрокидывали его туда и возвращались к храму за новым.
Толпа отчаянно выла, не желая двигаться с места. Абарцы, хохоча, теснили ее в разверстую пасть, подгоняя плетьми и остриями копий.
— Не надо больше, отец, — юный кесарь сжал виски, закрыв глаза. — Я больше не могу.
— Смотри, — оборвал его Дагоберт II. — Ты дракон, ты должен видеть это. Должен знать, чтобы преодолеть.
Юный кесарь неожиданно для себя всхлипнул и тут же оглянулся, не видит ли кто. Тронный зал был пуст, лишь мозаичные львы на полу, прекрасные в своей мощи, вечно догоняли длиннорогих антилоп.
— Но, отец, я не хочу! — прошептал юноша. — Ведь это же больно, очень больно. Я каждый день вижу боль вокруг себя, и с каждым часом она гнетет все сильнее. Почему бы мне просто не быть правителем, справедливым и добрым? Ведь именно этого ждут от меня те, кто поклялся служить верой и правдой, поклялся умирать, когда я прикажу идти в бой, или жить изо дня в день, не поднимая головы ходить за сохой или за стадами.
— Ты не сможешь этого, мой дорогой мальчик. Никто не сможет. Человек — потому что слаб, и власть, как голодный хаммари, пожирает, вернее, насухо выпивает его.
Ты говоришь о справедливости, но тебе еще предстоит узнать, что не бывает для всех единой справедливости, и всегда приходится делать выбор, к кому быть несправедливым. И это лишь начало пути. Конец же его — прост и гнусен, как хохот победившего хаммари. Каждый ждет справедливости лишь к себе. А это почти всегда несправедливость ко всем прочим.
— Это ужасно! — воскликнул юный кесарь. — Но ведь это люди. А мы — драконы.
— Да, это так, — вздохнул его отец. — Мы драконы.
Люди есть вода, по велению Творца облаченная в плоть, а мы — огонь. Наши корни, наша кровь — частица Пламени Творения. Мы не знаем жалости и не ведаем справедливости, как не знает их всепожирающее пламя.