– Мне нужно поспать.
– Я тебе постелила в соседней комнате.
Я устал, мне было не до бесед о моих правах, хотя ее тело могло бы меня успокоить, как успокаивало всегда. Мне хотелось рассказать ей, что сегодня я ходил во сне, но что-то – помимо ее раздражения – остановило меня. Что это было, я понять не могу. Не могу, и все. Я себя не понимаю и в лучшие времена, а в те бурные расплавленные дни после припадка Луи я себя вообще почти потерял.
Спал я плохо, и те крохи сна, что мне перепали, подарили мне полную противоположность отдохновению. Утром на работе мы с Ги сделали томографию мозга Луи: мы повторили ее дважды и сравнили результаты. Я ничего не понимал. Такого не должно было произойти. Это физически невозможно, решили мы. В этом нет никакой логики. Луи физически не мог встать, как и не мог воскреснуть в Виши.
– Все равно запиши, – сказал Воден. – Кто его знает. Но мать волновать не надо.
Тут он был прав; после недавней истерики Натали я начинал опасаться за ее психику. Сейчас лучше не поддерживать ее иллюзий, будто сын ее – «ангел».
– Люди, находящиеся в коме, все же реагируют на окружение, – объяснял я Натали чуть позже. Она вернулась к постели Луи покаянно, однако в глазах поселилось тихое отчаянье. И страх. Да, она чего-то боялась. Не вспыхнувшей ли надежды? Я и такое видал в жизни. Даже под загаром было видно, что Натали мертвенно-бледна, как и вчера, словно из нее выкачали остатки крови. Сегодня она была без косметики, и я заметил морщинки под глазами. Худая, болезненная – может, предложить ей обследоваться? – Когда коматозных больных переносят в новую постель, они иногда непроизвольно шевелятся, – сказал я как можно назидательнее. – Это ничего не значит. Не стоит обольщаться. Считайте, что это своего рода аномалия, не более того.
Почувствовала ли она, как неуверенно дрогнул мой голос? Или у нее такое безучастное лицо, потому что она где-то витает? В отказе, как выразился Филипп Мёнье.
– Паскаль, простите меня за вчерашнее, – сказала Натали тихо, испуганно. – Я просто была в шоке, понимаете? Я была так уверена, что он очнулся. Когда он заговорил…
– И вы простите, что я вас толкнул. Я не хотел. Надеюсь, я не сделал вам больно.
– О, вы сильнее, чем думаете, – сказала она и закатала рукав кофточки, продемонстрировав мне огромный синяк на предплечье.
Я ахнул.
– Не может быть, – в ужасе прошептал я. – Я никогда руки не поднимал на женщину.
Мне было ужасно стыдно.
– Ничего страшного. Бывало и хуже, – грустно улыбнулась Натали. – Мой муж бывал очень жесток.
Пораженный, я прикрыл глаза.
– Он вас бил?
Она покраснела и отвернулась – я решил, это значит «да». Я никогда не постигал, почему люди тянутся друг к другу и в какой момент любовь прокисает, становясь отравой. Разве что иногда это своего рода болезнь, извращенное воплощение инь и янь наказания и покорности, когда прорываются наружу уродливые страхи, удовлетворяются худшие желания. Мой собственный брак казался мне таким нормальным и обстоятельным – не считая обычных циклов и перепадов, которые имеют место в любой семье. Кривая наших отношений с Софи медленно приближалась к нижней точке взаимного отторжения. Но, быть может, я склонен к другому?
– Поверьте мне, – выпалил я, – я не такой.
– Я знаю, – тихо сказала Натали, и я был благодарен ей за то, как тактично она продолжила: – Знаете, я записала для Луи еще одну кассету. – Она вытащила ее из сумочки; на кассете аккуратным почерком было написано: Маман 3.
– Очень хорошо, – сказал я, стараясь говорить спокойно, хотя от вида ее синяка внутри разбушевалась паника. – Ставьте ему кассету. Поговорите с ним. Кто знает, что будет.
Натали надела сыну наушники, включила плеер. Она сидела рядом, держала Луи за руку, гладила по волосам. Все матери любят гладить своих детей. Интересно, всегда ли она была так нежна с сыном, подумал я. В этот самый момент лицо у мальчика дрогнуло. Быть может, это ни о чем не говорило, но Натали предпочла думать иначе и посмотрела на меня с неуверенным ликованием. И хотя я все еще проклинал себя и был зол на нее за вчерашнее, я вновь невольно ощутил, как накатила теплая волна нежности. Я вспомнил наш вчерашний поцелуй и ее хрупкость в этот краткий взрывной момент в саду, краткую вспышку взаимной страсти, и простил Натали за все, одновременно мысленно умоляя простить и меня за непонятные порывы, ибо неуютная мысль заворочалась во мне: не желал ли я сделать ей больно? Быть может, что-то маленькое и гаденькое сидело во мне. любопытствуя, какова станет ее гладкая веснушчатая кожа, когда вся покроется синяками. Я похолодел.
– Спасибо вам, – пробормотала Натали. – Спасибо за все, что вы делаете для Луи.
– Мы пока не сделали ничего особенного, – ответил я. Мои потаенные мысли ели меня поедом.
– Вы даже не представляете, как много уже сделали, – сказала Натали и легонько дотронулась до моей руки. Затем поднялась.
Ее прикосновение глубоко тронуло меня, лишь обострив угрызения совести. Только что я себе признался, что способен обмануть ее доверие – и она в первый раз сама потянулась ко мне. Маленькая, легкая, она зашагала в коридор, а я смотрел ей вслед и думал об этом синяке, осознавая, что невозможно не жалеть бесконечно, – а разве жалость не есть искривленная форма поклонения? – эту женщину, которая никого ни о чем не просила. Скажем так – которая, казалось бы, ни о чем не просила. Она была слишком горда, но все ее существо взывало о спасении из ее внутреннего ада. И разве жалость не есть высшее проявление любви? Я жаждал Натали всем сердцем, жаждал освободить ее от боли – в том числе от боли, которую сам причинил. Считайте, что я стареющий дурак, но в ту минуту чувства мои к ней казались мне священными.
К концу недели жара усилилась невыносимо. У нас в Провансе каждое лето опасно: человеческое безумие – искра, сухие леса – топливо. Два года назад в километре от больницы дочерна выгорел лес на склоне холма: вертолеты бесконечно кружили над ним, словно озверевшие комары, а дым развеялся лишь через двое суток. В этом году парило так, что днем невозможно было находиться на улице. Я думал про Натали: как ей там живется в ее домике? Подружилась ли она с другими родственниками? Хотелось бы, однако маловероятно. За ее визитами я особо не наблюдал, но у меня сложилось впечатление, что она сидит возле сына целыми днями, а это ненормально. Не исключено, что поэтому она и сорвалась. Она говорила, что очень близка с Луи. Я помнил, как она касалась его – как маниакально гладила по волосам, как обхватила его руками после припадка, – да, похоже, они близки. Я не представляю, как жить без него. Трогательно, конечно, но тревожит. Родственникам слишком легко раствориться в близких и совершенно забыть о себе.
Выходные прошли в рутине досуга – я пребывал в трансе, считая часы до понедельника, когда снова увижу Натали Дракс. Мы с женой заключили тихое перемирие. Мы встречались за столом, обсуждали бытовые проблемы, но в остальном избегали друг друга. Пришел электрик, починил кондиционер в спальне. Я постригся, и мой парикмахер уверял меня, что так я выгляжу моложе. Софи возилась в саду, подолгу болтала с дочерями по телефону, читала, а я неотрывно думал о Натали. О том, что она выстрадала и что терзает ее до сих пор. То и дело перед мысленным взором всплывал ее синяк. Точно грязная тайна.