— Пока никаких следов. Я потребовал помощников, чтобы опросить весь персонал, включая тех, кто покинул свое рабочее место раньше обычного.
— Очень хорошо. И о чем же вы их спрашиваете?
— Не видел ли кто-нибудь человека со шпагой восемнадцатого века…
— И лошадь.
— Со шпагой или с чем-нибудь, что могло бы скрывать ее.
— Это уже лучше.
— Два таких театральных убийства, патрон, и за такое короткое время, это все же чересчур…
— И я так считаю, Летайи. Тем более что Перрен был моим единственным подозреваемым.
Пока шел допрос, комиссар тщательно обследовал кабинет, но ничего существенного не обнаружил. Документы, лежащие на письменном столе, не представляли интереса. Ноты новых сочинений соседствовали с неоконченными отзывами на тот или иной диск или концерт, которые Перрен превозносил до небес или безжалостно поносил. Безусловно было одно: развивая свои таланты критика, он вряд ли приобретал только друзей. «Надо будет уточнить, много ли музыкантов имели веские основания убить его». Но он тут же отказался от этой мысли: маловероятно, что какой-нибудь композитор или недовольный исполнитель найдет шпагу, чтобы отомстить. В крайнем случае рояль, выброшенный в окно, как в одном мультфильме, но шпага — это несерьезно…
Вернувшись в кабинет, инспектор Летайи с недоумением заметил на губах комиссара Беранже легкую улыбку. Он не стал спрашивать, с чего бы это, и сразу приступил к отчету:
— Морис Перрен отослал свою секретаршу утром. Она прогулялась по Большим бульварам и к семи часам вернулась забрать свои вещи, перед тем как уехать домой. На всякий случай она заглянула в кабинет патрона попрощаться с ним и обнаружила его мертвым. Все были потрясены, но только три человека вошли в кабинет до прихода полиции. Что же касается персонала, то никто не видел человека со шпагой, ни даже с ножнами или с чем-то, куда можно спрятать шпагу. Несколько человек ушли с работы еще до того, как начали опрос. С ними поговорят завтра. Внизу полно народу, так как идут две многолюдные записи. Одна — в холле — для телевизионной передачи, вторая — для концерта на Студии 101. Там полно людей, которые не работают постоянно в этом здании…
— Репетиция, — оборвал его комиссар.
— Что вы хотите сказать этим, патрон?
— Я имею в виду, что идет репетиция сегодняшнего вечернего концерта.
— Да, да, мне так и сказали.
— В таком случае у нас есть ножны, Летайи.
Инспектор в недоумении сдвинул брови.
— Футляр для контрабаса!
— Да, или даже виолончели, для тромбона.
— Если кто-нибудь видел виолончелиста в коридорах на административных этажах, это было бы неплохо, — заметил Летайи.
— Да, конечно. Задай этот вопрос персоналу, тем, кто заинтересован в расследовании. Но это может быть только так, Летайи. Ведь не призраком же убит Морис Перрен…
Комиссар не знал, как сообщить эту новость Летисии. Он был не очень деликатен при их первой встрече, когда речь шла о Пьере Фаране, и ему не хотелось снова оказаться бестактным.
Едва Жиль вошел в квартиру, не успел он даже слова сказать, как Летисия взяла его за руку и провела к маленькому столику из палисандра, на котором находился ее телефонный автоответчик.
— Как я рада, что вы пришли. Послушайте, что, вернувшись домой, я услышала. Это передал мне Морис Перрен.
Она нажала кнопку, и зазвучал голос Мориса Перрена: «Добрый день, Летисия, я понял, для чего могла служить фуга. Я еще не пришел к окончательному выводу, но это уже не за горами. Я вам перезвоню, дорогая».
Сияющая Летисия повернулась к Жилю.
— Это прекрасно, не правда ли? Я думаю, он…
Она осеклась, увидев взгляд комиссара, и поняла — что-то случилось. Жиль в нескольких словах рассказал ей, избавив от некоторых подробностей. Летисия молча села.
— Как такое возможно? Кто мог убить Мориса?
Комиссар Беранже спокойно ответил:
— Кто убил его? Так это же ваш автоответчик…
В мелодии глубокой, старинной, мужественной, незнакомой ему слышалось все соединенное воедино прошлое.
Джеймс Джойс. Улисс
Лейпциг, июль 1747 года
День еще не занялся, и вокруг была полная тишина. Склонившись к партитуре, которую освещало дрожащее пламя свечи, он записывал последние ноты с детской радостью. Пожалуй, он сможет уже завтра отослать Фридриху последнюю часть. Теперь там уже было все. Даже больше, чтобы слушатели могли когда-нибудь понять его сочинение. Впрочем, что ему до того? Скрытое или нет, послание было здесь. Оно «существовало». Не сотворенное, а рожденное в муках. Но если люди до сих пор не догадались о его присутствии среди нот, не заметили его в партитуре, не сумели понять его язык, то Он знает. В Своем бесконечном знании мира только Он может правильно оценить его попытку передать свою такую ужасную и такую прекрасную тайну.
Он вспомнил тот весенний день, когда они на рассвете пришли и разбудили его. Небо было безоблачно, еще чувствовалась свежесть ночи. Прохлада ворвалась в дом, когда он открыл им. Он тряхнул головой, чтобы прогнать неприятные воспоминания. А теперь час был радостный, поскольку он только что сбросил со своих плеч гнет, давивший на него. Он отложил свое перо, подошел к распятию, преклонил перед ним колена и прочитал последний псалом, самый любимый:
Хвалите Бога во святыне Его…
Хвалите Его по могуществу Его…
Хвалите Его со звуком трубным…
Хвалите Его на струнах и органе.
Хвалите Его на звучных кимвалах,
Хвалите Его на кимвалах громогласных.
Все дышащее да хвалит Господа!
Аллилуйя. [120]
Он еще долго стоял на коленях, опустив руки вдоль тела и склонив голову, так что невозможно было понять, склонил он ее от усталости, изнеможения или просто в знак покорности перед Господом. Последний псалом властвовал над ним всю его жизнь. Его кантаты, его мессы и его «Страсти» были его гордостью, и он еще помнил каждую ноту этих сочинений, погубленных безумием людей.
Иногда он пел их для самого себя и для своего Бога, пел молча, только в мыслях. Тем, кого удивлял в эти минуты его взгляд, Анна Магдалена кратко говорила, что он может пребывать так, в безмолвии, в глубоком раздумье, долгое время.
А на самом деле он молился, напевая про себя свою музыку. Его внутренний слух был настолько совершенен, что он отчетливо слышал партию каждого инструмента, сопровождающего хор или солирующего.