Он снова рассмеялся, довольный своей остротой.
Епископ Содерини тоже улыбнулся, но очень неестественно. Укол ревности обжег его прежде, чем он успел осознать и оценить истинное намерение герцога. Борджиа в полной мере усвоил принцип «разделяй и властвуй». В умении ссорить союзников ему не было равных. Вот и сейчас он сказал эту фразу о том, что мессере Никколо якобы лучший парламентер, чем Содерини, с одной-единственной целью — разобщить послов и заставить соревноваться за одобрение герцога. Умом Содерини понимал это, однако сделать с собой уже ничего не мог — в его душе вспыхнул пожар, пожар из гордыни и честолюбия. Захотелось во что бы то ни стало показать, что он и только он — лучший дипломат и самый великий из всех ныне живущих флорентийских хитрецов.
Макиавелли, как и епископ, понимал замысел Борджиа и даже злился на себя, что не может не радоваться втайне похвале от своего кумира. Помимо воли секретаря, в памяти его всплывали все новые и новые моменты, когда епископ допускал оплошности.
Борджиа достиг своей цели. И он знал об этом.
* * *
Чувствуя признательность мессере да Винчи за совет, секретарь коротко передал ему содержание разговора с Чезаре.
— Теперь остается только ждать, кому достанет глупости и наглости разыграть христову карту, — наигранно весело сказал он. — Эх, жаль, поджарили брата Джиларомо. Вот он уж показал бы им. Инквизиторы казнили единственного истинно верующего монаха во всей Италии. Ну разве не смешно? Сейчас он, должно быть, в раю, уговаривает Господа излить на нас дождь из огня и серы.
Леонардо стал неожиданно мрачен и потер рукой висок, будто у него внезапно разболелась голова.
— А вы, мессере Никколо, верите в существование этих потомков? — неожиданно резко спросил он.
— Помилуйте, бог с вами! — махнул обеими руками Макиавелли. — Я в самого Христа давным-давно не верю, а вы про его потомков! Думаю только, что много крови может пролиться из-за авантюры Медичи. И все зря. Знаете, мессере Леонардо, чем дольше я живу и чем лучше узнаю людей, тем больше убеждаюсь, что единственное, чего они достойны, — это Потоп. Одни хитры и злобны сверх всякой меры, а другие глупее овец и готовы бодаться друг с другом насмерть из-за того, какой подрясник, по их мнению, должен носить епископ.
— А я? — с едва заметной иронией спросил Леонардо. — Я ведь тоже погибну, и вы, мессере Никколо.
— Нет, — Макиавелли сверкнул своими маленькими серыми глазками. — Вы, мессере Леонардо, придумаете ковчег. Мы с вами будем сорок дней носиться по волнам, а потом станем первыми людьми нового мира.
Неожиданно Леонардо рассмеялся:
— Знаете, мессере Никколо, самое странное, что я его уже придумал. Хотите посмотреть? Я называю его подводной лодкой.
Да Винчи вынул из папки чертеж и показал его Макиавелли. То был огромный деревянный корабль. Будто две лодки взяли и склеили вместе. Получилось округлое судно с заостренным носом, закрытое со всех сторон. В задней части его помещались огромные лопасти — винты, а по бокам — круглые окошки, похожие на глаза.
— Какая невероятная машина! — восхищенно воскликнул секретарь.
Полуулыбка Леонардо стала довольной. Макиавелли заметил это и принялся задавать многочисленные вопросы, расхваливая чертеж на все лады. Он хорошо знал математику и немного понимал в механике, поэтому сумел очень тонко польстить ученому. Секретарь не преследовал при этом никакой корысти. Просто такова была его натура. Подобно тому как мэтр да Винчи любил, чтобы им восхищались, Макиавелли испытывал потребность нравиться.
Не может быть, что мне прислали только книгу. Должна быть еще какая-то записка, письмо, ну хоть что-нибудь… Я схватился за конверт и нервным движением встряхнул его. Действительно, из конверта выпала почтовая открытка. Репродукция какой-то старой картины — две женщины, два младенца, кругом высоченные камни. Но я, разумеется, не стал утруждать себя искусствоведческим анализом и тут же перевернул открытку. Каково же было мое удивление! На обратной стороне была та же самая картина — две женщины, два младенца. Что за чертовщина?!
Но на пакете есть адрес! Ну конечно! Адрес отправителя! Нью-йоркский! Я схватил конверт и кинулся к двери. Сейчас все выяснится.
— Я скоро буду, — буркнул я, проходя мимо секретаря.
— Вы помните, что через полтора часа у вас встреча с Дональдом Саксом? — крикнула мне вслед Дана.
— Да, я буду. Если задержусь чуть-чуть, пусть подождет. Ладно? Я скоро.
По моим расчетам, если без больших пробок, я должен был добраться до места, указанного на конверте, за полчаса. Полчаса туда, полчаса там, полчаса обратно. Но время тянулось немилосердно. Казалось, оно замерло и едва не текло вспять. Мэдисон-авеню… Центральный парк… 95-я улица… Машины двигались как груженные стеклянной тарой, буквально тащились от перекрестка к перекрестку. А если загорался красный свет светофора, то словно навсегда.
Состояние, будто принял «экстази», — голова дурная, а внутри будто какой мотор включился и прокручивается, прокручивается. Надо двигаться, встать, бежать, что-то делать. Долго так не выдержать. Я просто с ума сойду! И главное — у меня ведь даже нет никаких версий! Я не понимаю — что это значит? Куда я еду? Зачем? Чего от меня хотят? Все эти бесчисленные совпадения — одно к другому, одно к другому. Эта странная, абсурдная книга. Все, что я услышал сегодня утром… Я разволновался по-настоящему.
У Иисуса были потомки. Ну, положим. Почему нет? Я даже что-то слышал об этом. Легенды — вещь хорошая, но мы же все-таки в XXI веке живем! И сам Христос, рожденный женщиной, был, разумеется, зачат мужчиной. У яйцеклетки гаплоидный набор хромосом — то есть, грубо говоря, половина генов, она в принципе не может превратиться в эмбрион, если к ней не присоединится еще одна половина генома! А если Иосифа с такой легкостью «лишили отцовства», то почему бы не допустить, что и с его сыном не обошлись точно таким же образом?
Библейский текст, конечно, подвергался переработке. Сомневаться в этом было бы глупо. Вряд ли кто-то мог устоять перед искушением слегка «улучшить» Библию, если у него была такая возможность. Священные тексты, утвержденные церковниками, — это лишь частица истины. Причем искаженная редакцией, тенденциозностью отбора, возможными исправлениями. И тут нечему удивляться — в подобном деле субъективизм неизбежен. Не боги горшки обжигают, и за писарями они, вероятно, тоже следить не обязаны.
Не помню, кто это сказал, Рузвельт, кажется: «История — это череда роковых случайностей, а вот историография — это дело человеческих рук». Что ж, очень точно, ведь то, что описывают, и то, как описывают, — это две разные вещи. Достаточно посмотреть, как одно и то же событие освещается на разных телеканалах. «Незначительная редакция» способна превратить белое в черное, а черное в белое. Главное — иметь план, намерение, мотив…