Когда стемнело, мы подобрали с пола разбросанную одежду и перебрались в спальню. Мы нашли в чуланчике несколько свечей, в их бледном свете тело моей девочки сияло, как спелый плод. Хотелось попробовать ее всю.
В перерывах мы разговаривали. Я спросил Епифанию, где она родилась.
— В роддоме на Сто десятой улице. Но до шести лет я жила у бабушки на Барбадосе. В Бриджтауне. А ты?
— Есть такое место в Висконсине, ты, наверно, о нем и не слышала. Под Мэдисоном. Хотя теперь-то, наверно, это уже часть города.
— Похоже, ты туда не часто выбираешься.
— Я там не был с тех пор, как пошел в армию. А было это на другую неделю после Пёрл-Харбора.
— Почему? Неужто там так плохо?
— А мне туда не к кому ездить. Родители погибли, когда я в госпитале лежал. На похороны не смог приехать, рана не пустила. А когда комиссовался, дом уже забываться стал. Так вот и получилось.
— Ты у родителей один был?
— Да. Я был приемный, но от этого они меня еще больше любили.
Я почувствовал себя бойскаутом, дающим клятву верности. Вера в их любовь заменяла мне патриотизм. Она одна оказалась не подвластна времени, стершему даже их черты. Как ни пытался я вспомнить прошлое, всплывали только размытые фотографии.
— Висконсин… То-то ты у нас специалист по церковным пикникам.
— Ага, а еще по кадрили, по старым колымагам, по благотворительным кондитерским ярмаркам, по сельским молодежным клубам и пивным пирушкам.
— Что это за пивные пирушки?
— Это что-то вроде бамбуше для старшеклассников.
Епифания уснула у меня на груди, а я еще долго смотрел на нее. Ее круглые грудки чуть вздымались в такт ее дыханию, в свете свечей темнели шоколадные соски. За ее веками скользили тени снов, ее ресницы вздрагивали. Сейчас она казалась мне маленькой девочкой. Ее лицо было невинно, оно было так не похоже на страстную маску тигрицы, стонавшей и бившейся в моих объятиях.
Это безумие. Нельзя было сходиться с ней. Ее тонкие пальцы умеют держать нож. Она не моргнув глазом приносила в жертву животных. Если это она убила Ножку и Маргарет, то я себе не завидую.
Я не помню, как я заснул. Просто медленно погрузился в сон, мучимый нежностью к девочке, которой должен был опасаться. Вооружена и очень опасна — прямо как в полицейской ориентировке.
В ту ночь меня посетила вереница кошмаров, полных яростной злобы и гнетущей пустоты.
Я потерялся в неизвестном городе. Улицы были пусты. Указатели на перекрестке ослепли. Ни одного знакомого дома. Очень высокие здания без окон.
Потом я увидел вдалеке человека, клеющего к глухой стене части большой афиши. Из разрозненных кусков понемногу складывалось целое. Я подошел поближе. С афиши глядел Луис Цифер: злая улыбка карточного джокера растянулась во всю стену, как оскал мистера Тилью из «Стипль-чеза». Я окликнул расклейщика, и тот со смехом обернулся ко мне, сжимая в руке длинную кисть. Это был Цифер.
Афиша распахнулась, как театральный занавес, и за ней открылась бесконечная череда поросших лесом холмов. Цифер бросил кисть и ведерко с клеем и убежал внутрь. Я не отставал, гнал его сквозь кусты, как зверя. Потом он пропал, и я понял, что заблудился.
Я пошел по звериной тропе, петлявшей между парков и долин. Потом остановился, чтобы напиться из ручья, и увидел на берегу след каблука, отпечатавшийся во мху. Секунду спустя тишину прорезал крик.
Крик повторился еще и еще, и я побежал на него. На той стороне небольшой опушки медведь терзал женщину. Я рванулся туда. Огромный зверь трепал свою обмякшую жертву, как тряпичную куклу. Я узнал залитое кровью лицо. Это была Епифания.
Не раздумывая, я бросился на медведя. Зверь встал на дыбы и ударом лапы свалил меня на землю. Я видел, как медвежьи черты превращаются в знакомое лицо: сквозь клыкастую, перемазанную слюной и кровью морду проступил лик Луиса Цифера.
Когда, отброшенный далеко назад, я поднял голову, все сомнения исчезли: это был он. Нагой, он уже не терзал Епифанию, он брал ее в высокой траве, и она стонала. Я подбежал к нему, схватил его за глотку и оттащил в сторону. Мы боролись в траве рядом с Епифанией. Он был сильнее меня, но я держал его за горло. Я сжимал руки, покуда лицо его не почернело от крови. Где-то за спиной кричала Епифания. Ее крики разбудили меня.
Я сидел у нее на бедрах в коконе сбитых простыней. В ее распахнутых глазах застыли боль и ужас. И я сжимал ее горло обеими руками, смертельной хваткой, и она уже не кричала.
— Господи!!! Ты жива?
Я слез с нее, и она, задыхаясь, забилась в угол кровати.
— Псих! — крикнула она между приступами кашля.
— Иногда я сам так думаю.
— Что на тебя нашло?
Епифания потерла шею. На безупречной коже темнели синяки от моих пальцев.
— Сам не знаю. Воды принести?
— Да.
Я пошел на кухню и вернулся со стаканом ледяной воды.
— Спасибо, — она улыбнулась. — Ты всегда подружек душишь?
— Обычно нет. Мне сегодня сон приснился.
— Какой?
— Приснилось, что кто-то сделал тебе больно.
— Ты его знаешь?
— Да. Он мне каждую ночь снится. Мне снятся безумные сны, страшные. И каждый раз он издевается надо мной, мучит. Сегодня он мучил тебя.
Епифания отставила стакан и взяла меня за руку.
— Похоже, что какой-то боко наслал на тебя сильную вангу.
— Слушай, детка, давай будем говорить на родном языке.
Епифания рассмеялась.
— Лучше я тебе быстренько все объясню. Боко — это злой хунган. Такой, который только черной магией занимается.
— А хунган это кто?
— Жрец Обеа. То же самое, что мамбо, только мужчина. А ванга — это проклятие или злое заклинание. Ну сглаз, понимаешь? Судя по тому, что ты рассказываешь, ты попал под власть какого-то колдуна.
У меня застучало сердце.
— Значит кто-то наложил на меня заклятие?
— Похоже, что так.
— Тот человек из моих снов?
— Скорей всего. Ты его знаешь?
— Ну можно сказать и так. В последнее время я с ним связан.
— Это Джонни?
— Нет. Но из той же оперы.
Епифания вцепилась мне в руку.
— Это то, чем отец занимался. Он служил дьяволу.
— А ты разве нет? — Я погладил ее по волосам.
Она обиженно отпрянула.
— Ты что, правда так думаешь?
— Ну ты ведь мамбо.
— Да, и я сильная мамбо. Я служу добру, но это не значит, что я не знаю, что такое зло. С сильным врагом лучше быть настороже.