Она взяла руку церковника и возложила себе на грудь. Бедняга, застигнутый врасплох, не сопротивлялся. Дора в то утро сияла, оделась элегантно, но просто.
– Святой отец, прочтем вместе Евангелие, это послание всеобщей любви…
После довольно долгого молчания Дора совершила невероятное: ласково дунула ему в нос, как шутя дуют на мордочку домашнего любимца.
– Любовь, святой отец, любовь без границ и без преград сильнее смерти…
Она говорила тихо, ее влажные губы были приоткрыты. Церковник затрясся, как раненый, который вот-вот рухнет. Он вырвал у нее руку, вытер ее о свою куртку, словно замаранную, и встал с крайне уязвленным видом.
– Мадемуазель, я никогда не путал наставление и одержимость. Да будет вам известно, я принял обет целомудрия и совершенно не собираюсь нарушать его с вами. Если хотите, могу направить вас к компетентным людям, которые вас вылечат.
Даже столь категорический отказ нисколько не поколебал прозелитизм Доры. С поразительной самоуверенностью она посетила без меня двух раввинов, ортодокса и либерала, которые сурово ее выпроводили, а также буддийского монаха в южном пригороде, который посмеялся и вместо ответа предложил ей зеленого чаю. Но все эти неудачи ее не обескуражили.
– Жреческая каста неизменно иссушает смысл проповеди, навязывает стерильную ортодоксию. Они не готовы, мы слишком опережаем их.
При очевидном отсутствии здравого смысла все это не было лишено некоторого величия. Меня Дора превозносила до небес. То было начало крушения, но до чего же восхитительного! Никогда я не восхищался ею так, как в это время, когда она жила жизнью мистика, превратившись в живой мостик между традицией и новизной. Моему взору она представала в двух ипостасях: то склоненной над вязью Торы, вникающей в ее темные письмена, смиренным звеном древней традиции, то воительницей чувственности, склонной к любовным излишествам, готовой закатить для всех пиршество плоти. Секс – ничто без чрезмерности, любви не существует, если к ней неприменимо понятие излишества. У нее не выходила из головы история, которую она прочла в Иерусалиме, в библиотеке армянской церкви, – «Evangelicum Maleficum», переведенная с латыни на английский и написанная в 1580 году французским клириком, неким Жеаном де Борне. Речь там шла о рыцарях Черного Христа, тайном монашеском ордене из Дофине, основанном в середине шестнадцатого века. В страхе перед Реформацией и еретиками, уже занявшими альпийские долины, мелкий провансальский дворянин родом из Лурмарена по имени Гаспар де Перрин, аббат из Ла-Грав, горной деревушки у подножия массива Меж, стал утверждать, будто его посетил закованный в броню двуликий серафим, дьявол и ангел одновременно. На этом основании он создал учение об исчисляемом аде. Полагая, что Бог, неумелый творец, не завершил Своего дела, он отстаивал количественную концепцию зла, ограниченного остатка творения, с которым можно покончить, проявляя терпение и упорство. Достаточно совершить некое количество убийств, грабежей, совокуплений, которые будут вычтены из Всемирной Подлости. Таким образом, грех превращался в благое дело, вина способствовала искуплению. Воодушевленный этим открытием, Гаспар де Перрин спустился в долины и принялся проповедовать. Его призыв, шедший вразрез с официальным катехизисом, был прост: лгать, грабить, убивать, насиловать – вот долг каждого настоящего христианина. Он сам, вооружившись кинжалом и шпагой, претворял в жизнь эти новые заповеди, примкнув к банде местных разбойников, радовавшихся, что человек церкви прикрывает их злодеяния, да еще на церковной латыни. Его появление в городках и деревушках сеяло ужас: любой, кто не присоединялся к нему, лишался жизни именем Сумрачного Христа; женщин насиловали, детей рвали на куски или похищали, кюре сжигали заживо, имущество присваивали. Все стало дозволено, ибо сатана не существует, грех – неуклонно сокращаемый остаток: на колоссальных космических счетах уже совершенные преступления вычитались из тех, которые еще совершатся, и тем самым промежуток времени, отделявший человечество от окончательного искупления, неуклонно сокращался. Уполномоченные Рая – вор, убийца, содомит – оставались безгрешными, что бы ни вытворяли. Длительный хаос должен был предшествовать возвращению Мессии, второму пришествию Христа, как написано в Апокалипсисе святого Иоанна. Часовни и святилища подвергались разорению, священные книги раздирались в клочки, в захваченных церквах, прямо на алтарях, совершались черные мессы с блудом и принесением в жертву грудных младенцев. Гаспар де Перрин и его войско были отлучены Римом от церкви, солдаты короля преследовали их в горном массиве Экрен. Выданный одним угольщиком, Перрин подвергся пыткам, а потом был вместе с сообщниками четвертован на площади в Гренобле и сожжен на костре; пепел их скормили свиньям, после чего этих свиней тоже сожгли, пепел их зарыли во рву, поверх которого развели костры. Церковь разоблачила заодно оккультное влияние евреев и в качестве примера казнила нескольких раввинов, колдунов и алхимиков.
Я всегда недоумевал, что так покорило Дору в этом средневековом безумии: невменяемость проекта как таковая или трагический конец его творца, повинного в попытке превратить грязь в жемчуг. Она тоже хотела достичь чистоты силою разврата, нащупать в потемках неосознанных стремлений источник просветления. Она назвала себя Христовой невестой, а свое чрево окрестила «обителью милостивого Бога». Она искренне верила, что на вершине сладострастия обретет ясновидение, сродни прозрениям пророков, что только в чувственном наслаждении достигается единение с Всевышним.
– На иврите святая и блудница обозначаются почти одним и тем же словом: кадош и кадеш. Восходит это к общему корню, значащему «разделение». Святой и блудница отделяют себя от сообщества людей, чтобы спасать их, каждый по-своему.
На помощь ей приходила лингвистика, она заставляла нас с готовностью помогать ближнему, даже если наше милосердие походило на распутство. Дора превратилась в героиню блуда. Теперь она практиковала безграничную любовь к ближнему. Раньше она возражала мне: когда любишь все, то теряешь вкус к настоящей любви. Теперь она говорила мне: не хотеть любить все – значит не любить ничего. Она вернула мне вкус к удовольствию: мой член, этот пляшущий дракончик, снова поднимал головку при каждом вызове и ревностно отдавал должное всем моим ангелам, и здоровенным, и истощенным. Я воспламенялся даже при виде старых кляч. Свою ревность я заключил в жирные скобки, уверенный, что в конечном счете Дора отдает предпочтение мне, что мы, принадлежа всем, не перестаем быть вместе. Мы с ней образовывали одно двуполое тело, мы были как две губы одного рта, и все, что восхищало одного, очаровывало другого. Мы приступали к делу друг за другом: я звал ее для завершения обработки некоторых «фей», ценивших женщин, и сам помогал ей с некоторыми «женихами», которых не отталкивала мужская анатомия. Пары приглашали нас на интимные вечера, на поздние трапезы, на групповые собрания с десятью – пятнадцатью участниками. Во французском среднем классе вошел в моду обмен парами, превратившийся в супружескую терапию и средство избавления от скуки. Некий снобизм принуждал каждого стажироваться, то есть приобретать опыт на таких собраниях, где избавлялись от разочарования путем движения, меняли одиночество на шум. Среди всего этого генитального гвалта Дора, щеголявшая с шиньоном на макушке, как с бандерильей, напоминала мне индуистское многорукое и многоногое божество. Она всех к себе подпускала, отдавалась всякому, кто желал ее, шла на заклание с самоотречением, близким к безразличию. Даже в непристойности ей было присуще величие. Она парила над участниками, неприкасаемая, хотя и облепленная потными ладонями, распятая средневековая мученица, старающаяся никого не забыть, одаривающая вниманием заброшенных, тучных, ласкающая и волов, и лилии. Она превращала этот заурядный свальный грех в свадебную церемонию. Кажется, я могу утверждать, что этот римский маскарад осеняло духом святости, что на причастии душ и тел возводилась новая Церковь. Я взирал на это, задыхаясь от умиления. Ее касалась благодать, в разврате она обретала невинность.