– Знаю, все благодаря вам, доктор, спасибо, спасибо.
– И благодаря вашим друзьям, никогда этого не забывайте.
К концу четвертого месяца психотерапевтический курс достиг стадии, когда доктор Чавес перестал меня слушать. Теперь он использовал меня для выполнения мелких секретарских обязанностей. Он писал книгу о фетишизме, которую я должен был набирать на компьютере. Пока я печатал, он запирался в другом кабинете со своей ассистенткой. Когда я снова пытался излить ему душу, он мягко возражал:
– Попозже, Себастьян, попозже, я и так знаю вас наизусть, главное, не забывайте про лекарства. Ни дня без капсул!
Я не сердился на него, мне было почти стыдно, что я так долго злоупотребляю его вниманием. Он принес мне утешение, вернув к упорядоченному ритму жизни. Благодаря ему я усмирил свои инстинкты: мой исцеленный член превратился в розовую креветку на ложе из водорослей, в боязливого зверька. Глядя на свою уменьшившуюся, вялую крайнюю плоть, теперь размером с ноготок, я исполнялся уверенности: такая мелочь никогда уже не проникнет в женщину. Теперь я был поборником свертывания, скрючивания, а не наглого выпрямления, выпячивания. Вечером я сидел на кровати и думал о том, как дошел до всего этого. Возраст – это триумф закона тяготения: отвисает мошонка, горбится спина, клонится вниз голова, все члены и органы принимают свою анатомическую форму и отделяются от окружающих. Каждый этап существования обладает собственным запахом: детство пахнет молоком, юность – дикостью, зрелый возраст – духами, старость – лекарствами. Глядя в зеркало, я не узнавал себя: казалось, чья-то рука сгребла часть моей физиономии и нещадно скомкала, превратив в сплошные морщины и трещины. Чтобы не замыкаться в себе, я, следуя совету доктора Чавеса, записался в федерацию аболиционистов [16] под названием «Синий очаг»: мой «уличный» опыт мог указать другим заблудшим душам путь к свету. Я добровольно тормошил участников разговорных групп, помогая им преодолеть стеснительность, так что руководители, обрадованные моим усердием, попросили меня шефствовать над кандидатами на зачисление. Два-три раза я заглядывал в Маре, этот квартал тихих содомитов, прогуливался по улице Край Света, находя ее по-провинциальному спокойной. Как меня угораздило пережить здесь такие потрясения? Я даже зашел опрокинуть рюмочку в «Курящую кошку», где никто меня не узнал. Страница была перевернута.
Мне была уготована еще одна радость: в больнице меня навестил мой старший сын Адриен. Ночью накануне встречи мне приснился странный сон. Я находился на плоту посреди штормящего моря. От сокрушительного удара волны плот перевернулся и оказался в гуще косяка рыб, вероятнее всего, морских ершей, среди которых вдруг возникло лицо Доры, увлекшей меня в океанские глубины. После этого сна у меня во рту остался омерзительный привкус. Тем не менее мне не хотелось рассказывать об этом доктору Чавесу: он говорил мне, что самое страшное уже позади. Мы с Адриеном встретились в подвальном зале – больничном кафетерии, где пластмассовые стулья стояли прямо на бетонной платформе; имелся также почти всегда закрытый бар; там собиралось стадо отупевших кретинов, пускавших слюни и топавших ногами от безделья. Мы не сразу друг друга узнали. Предо мной предстал восемнадцатилетний красавец с глазами своей матери и густой шевелюрой. Он был выше меня сантиметров на пять и пока еще стеснялся своих слишком быстро набранных роста и силы. Его подошвы шуршали по линолеуму, на нем были мешковатые штаны. Он двигался вразвалку и все время повторял «о'кей», «о'кей», как мантру, спасающую от излишней близости. Этот сосуд с кипящими гормонами изъяснялся отрывисто: он уже сдал экзамены на бакалавра и теперь хотел поступать в вуз. Он был достойным сыном своего отца – типичным хорошим учеником. После этой информации разговаривать нам стало не о чем. Он считал меня, наверное, старым психом, слетевшим с катушек. Да уж, в стоптанных тапках, в вельветовых штанах, в продранной на локтях водолазке, да еще по соседству со стаей умалишенных я и впрямь производил неважное впечатление. Далеко не папаша-образец для сыновнего подражания, как сказал бы доктор Чавес. Я чувствовал себя уродом, каким-то сифилитиком. Наконец, не выдержав дистанции между нами и задав ему дважды один и тот же вопрос, я расплакался. Я закрывал лицо руками, повторял: «Прости, прости, это от волнения, я не видел, как вы росли, ты уже взрослый, я пропустил детство своих детей». Он прищурился, вытер рукавом рот, еще сильнее заерзал, стал быстро пристукивать ногой по полу. В это время два дебила неподалеку затеяли ссору, сопровождавшуюся гортанными воплями, – это было для него последней каплей. Адриен буквально сорвался с места:
– Ну, мне пора.
Он протянул мне руку, это было хуже всего. Я тоже встал, попытался его поцеловать, но почувствовал, что ему стыдно, даже страшно. Я крепился, вспоминая всех этих тетушек, подруг, кузин своей матери, которые зацеловывали меня в детстве и которых я, вытирая после их нежностей щеки, называл про себя слизняками.
– Адриен, прости меня, умоляю.
Он остался стоять руки по швам. Я отпустил его. Он побрел, раскачиваясь, к выходу, потом вдруг обернулся. Вялым голосом произнес странные слова, которых я до сих пор не понимаю:
– Знаешь, папа, а ведь прав был ты.
У меня отвисла челюсть, я ничего не смог произнести в ответ. Когда я вновь обрел дар речи, он уже ушел.
Теперь мне сорок, я чувствую себя выздоровевшим. Друзья выручили меня, когда я был на самом краю: великодушие оказалось самой действенной местью. Все, что я прежде проклинал, – брак, семейная жизнь, дипломатическая карьера, – кажется мне теперь заманчивым, а то, что я раньше ценил, отвращает. Я часто вспоминаю слова Евангелия: сожги то, чему поклонялся, поклоняйся тому, что сжег. От одного вида обнимающейся парочки у меня подкашиваются ноги, младенцы в колыбелях вызывают у меня слезы умиления. Я лелею глупые мечты о домике в деревне, об огне в камине, о верном псе, о выводке смеющихся, шалящих ребятишек. Хорошо, если мне хватит оставшихся лет, чтобы искупить зло, которое я причинил Сюзан и детям. Как счастливы мы были вместе!
В честь моего дня рождения Жюльен устроил большой прием. Он жил на бульваре Сюше, около ипподрома Лоншан, в красивом четырехэтажном доме из резного камня, стоявшем, как кусок сахара на блюдце, на краю ярко-зеленой лужайки. Сильно декольтированные дамские фигуры скользили, изящно переступая на высоких каблуках, по тенистым аллеям в теплом свете сумерек. Я ничего не желал знать об этой полуголой фауне. Был июль, асфальт плавился весь день, над деревьями поднимался липкий туман. В мраморном холле, среди зеркального блеска, мне пришлось доложить о себе привратнику, соперничавшему галунами с красноармейским генералом. Он подозрительно оглядел меня, попытался определить на глазок мой социальный статус, мою важность для владельца всего этого великолепия. Я понимал, каким презренным кажусь ему во взятом напрокат костюме, с облысевшим черепом, на котором пробивалась самая жалкая растительность. Самому себе я казался непроданной тряпкой, уцененной для ускоренного сбыта в конце сезона. Мне вспомнился бывший участник группы «Роллинг Стоунз», в самом начале покинувший ее, чтобы сделать карьеру. Через десять лет они снова встретились у ворот стадиона Уэмбли: они были звездами шоу, а он торговал сосисками. Бесшумный лифт с затемненными зеркалами доставил меня на верхний этаж, к распахнутой двери огромной квартиры. Не имея ни малейшего представления о правилах этикета, я пожал руку лакею во всем черном, приняв его за одного из гостей. Он неохотно ответил на мое пожатие и тут же удалился, покоробленный таким вопиющим отсутствием вкуса. Я слепо поплелся за ним и оказался в гостиной, среди радостной толкотни: здесь были все – сплошь белые рубашки, тонкие льняные брюки, ослепительные, как россыпи драгоценностей, туалеты. Болтовня и дегустация коктейлей происходили в двух смежных помещениях с высоким потолком, выходивших на балкон с карликовыми пальмами, весь в цветах. Сначала я никого не узнал, со мной случилось помрачение: дом закачался, как каюта корабля в бурю. Меня поразил океан лиц с разинутыми ртами, с любопытными взорами, выражавшими изумление, ожидание, сострадание. Все учинили на своих лицах подобающий случаю оскал. Казалось, они много часов готовились к церемонии встречи. При моем появлении смолкли высокие, мелодичные голоса. Наверное, я был похож на филина, напуганного лучом света, недаром Жан-Марк поспешил ко мне с предупредительностью родного брата, прижал меня к себе. Я увидел валик его затылка над воротником. Дальше была толкотня, свист. Толпа гостей ринулась ко мне, я оказался в плену у спрута дружелюбия. Приветствиям и объятиям не было конца, я был как пакет, передаваемый из рук в руки на сортировочном узле почтамта. Всем хотелось дотронуться до старой увядшей шлюхи, убедиться, что она выжила и преобразилась. Моим сопровождающим был Жан-Марк, он всем меня представлял, не снимая руки с моего плеча. Приятно было чувствовать себя любимым и направляемым С минуты на минуту должны были появиться мать и отец, да еще братец Леон с женой. Я был осужденным, которому выпало спастись, я горел желанием исправиться. Воздух дрожал от плохо сдерживаемых сильных чувств.