— Хорошо бы очутиться на вершине горы. Стоять и ждать, и пусть в меня ударит молния. Бац! Прям в макушку. Или нырнуть в горящее море.
— Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь о смерти. Какие у тебя ассоциации, мысли… — говорю я, просто потому, что попытаться стоит. Бетани пропускает вопрос мимо ушей. Сегодня я здесь лишняя и только отвлекаю ее от важных, королевских дум. Наконец она перестает метаться, замирает посреди комнаты и жадно втягивает наэлектризованный воздух. Лицо ее забрызгано дождем.
— Держи. — Сую ей в руки угольный карандаш с раздражением, которое почему-то не могу скрыть. — Пришла в студию, так рисуй.
Как ни странно, она безропотно садится за стол и начинает рисовать — сосредоточенно, почти уткнувшись носом в страницу, и с таким пылом, что уголек чуть не рвет бумагу. Рука так и летает над листом, взметая облачка черной пыли. Время от времени Бетани вытирает пот с лица, оставляя на коже жирные полоски сажи. В ее набросках — спирали, причудливые арабески — нет ни капли сходства с тем, что происходит за окном. Она быстро исчерчивает один лист за другим; устав от очередного рисунка, смахивает его на пол. На одном из них замечаю человеческую фигурку — мужчина ныряет со скалы.
— Кто это?
Никогда не видела клифф-дайверов? По телевизору показывали. В Акапулько. Разводят руки в стороны и ныряют со скал в море. Как Иисус.
Ты считаешь себя верующим человеком?
— Нет.
Но ведь раньше ты верила в Бога. Та церковь, в которой ты…
Его церковь. Не моя. — Показывает на виски. — Вот, видишь? Метка зверя. Врачи любят этим заниматься. Одно вводят, другое вытягивают.
— Опиши мне своего отца. Что он за человек? Я знаю, у тебя к нему двойственные чувства, но, может, ты мне о нем расскажешь?
Мотает головой.
— А о матери?
— О! Придумала, что я тебе расскажу. Очень полезный факт об электричестве. Считается, что молния не может ударить в одно и то же место дважды. Но есть люди, в которых молния попадала не два даже, а три раза. У них в крови много металла. Как у меня.
— По-твоему, ты притягиваешь несчастья? — спрашиваю я, катая кусочек мела между пальцами. Во мне зреет непреодолимое желание рисовать, и не важно, что это будет, главное — увидеть свой след и убедиться: я существую. Однако что-то мне мешает — нечто примитивное, засевшее глубоко во мне, живущее по своим, никому не известным законам.
Бетани качает головой, улыбается и укоризненно цокает языком:
— Со мной этот номер не пройдет. Забудь свои психологические штучки. Попробуй задать настоящий вопрос.
— А ты меня научи. Давай поменяемся ролями.
— Ага. Разбежалась, — смеется Бетани. — Какой идиот захочет меняться местами с калекой?
Принимаюсь наводить порядок в уголке для работы с глиной. Через минуту раздается звонок на обед, в студию входит медсестра и уводит Бетани. Я остаюсь одна.
За окном собираются тучи, растекаются волнами серого пара. Глядя на их бесшумный, призрачный бег, я вдруг понимаю, что уже не могу не думать о Бетани. Когда мои мысли сосредоточены на ней — даже если они не всегда приятны, — я забываю о себе. А забвение, как я теперь выяснила, иногда превращается в наркотик. Бетани не испытывает к нашему миру никаких добрых чувств. И если представить, что по каким-то своим — и, возможно, веским — причинам ты разделяешь ее нелюбовь, представить, будто и ты веришь, что умер в четырнадцать лет, то жить в этой клинике, воображая, будто в тебя вселился могущественный призрак — этакая разъяренная, наэлектризованная Гея, — судьба далеко не худшая. Если со всех сторон на тебя сыплются катастрофические прогнозы климатологов, а в детстве тебя кормили рассказами о геенне огненной — идее, в которую верят все больше и больше людей, — почему бы не поддаться заблуждению о том, что у тебя есть особый дар? Электрошок, как известно, на время стирает память, и можно рождаться заново, неделю за неделей, и громко сулить миру мрак и погибель или, в другом настроении, искать утешения в своих маленьких сокровищах — в мечтах и страхах, которые хранятся в подвалах твоей памяти. Я сама через это прошла и знаю, как это бывает: надежды, спрятанные на дальнюю полку или яростно отброшенные в сторону, спасительные иллюзии о том, что человек — центр вселенной, превратившиеся в бессмыслицу и абсурд.
Небо уже почти почернело — то ли день, то ли ночь. Уголок лепки — настоящая зона бедствия, и до стола, за которым работала Бетани, я добираюсь только через полчаса, за несколько минут до следующего занятия. Там, рядом с угольными небесами и изготовившимся к прыжку ныряльщиком, остался набросок — красная фигурка лежит, скособочившись, на полу. Рисунок похож на детский палка, палка, огуречик. Судя по двум треугольникам на груди и юбке, тоже треугольной, на рисунке изображена женщина.
Что-то торчит у нее из глаза.
По словам Мэри, моего физиотерапевта, число молодых пациентов с инфарктами неуклонно растет — такой вот побочный эффект алкоголизма и наркомании. Странно, что о нем так мало говорят. Среди людей в инвалидных колясках многие — моего возраста или младше; родители или даже бабушки-дедушки, сопровождающие колясочника, — явление не редкое. Подтверждение тому — мои утренние прогулки, во время которых я регулярно застаю себя за тем, что танцую дуэтом с другой парой колес, неизящно вихляя туда-сюда в попытке разъехаться с соратником по несчастью. В процессе те из нас, кто еще не разучился разговаривать, обмениваются сочувственными репликами о собачьем дерьме и разглядывают кресла друг дружки — с тем же ревнивым любопытством, с каким мужчины косятся на машины соперников, а матери — на встречные коляски. На прощание мы улыбаемся друг другу с печальным пониманием, связанные знанием о мире, в котором бытовые проблемы и неочевидные чувственные радости — изысканный вкус артишоков, некий музыкальный пассаж, не говоря уж о новых эрогенных зонах, неожиданно появившихся на смену утраченным, — значат теперь больше, чем кто-либо из нас мог себе представить. Хочу я того или нет, теперь я принадлежу к их сообществу. Нет, лучше отпилить себе голову тупой пилой, чем вступать в клуб колясочников или организовывать группу психологической помощи — хотя я вполне могла бы, с моей-то профессией. У меня своих забот по горло.
И поглядите, как хорошо я устроилась!
У меня есть работа, есть кабинет, почти личный, и паучник в горшке, который цветет и пахнет, невзирая на литры вылитого на него кофе. К тому же я отвечаю за десяток малолетних психов, среди которых — шестнадцатилетняя убийца, повернутая на апокалипсисе.
Не забывай благодарить Господа за Его милости, Габриэль.
Поступай так, как учишь других. Куандо те тенго а ти, вида, куанто те кьеро.
И заведи себе Дневник благодарности, твою мать.
Я возвращаюсь с утренней проездки, а дома меня ждет почта: посылка и конверт. По прыгающему почерку на коробке узнаю руку моей подруги Лили. Внутри — записка с предписанием «повеселиться от души» и мягкий, пахнущий духами сверток из папиросной бумаги. Тряпочка. Судя по весу — неприлично дорогая. Надрываю бумагу, и в тот же миг из нее проливается водопад алого шелка. Платье. Поднимаю его повыше: тонюсенькие бретельки, бездонное декольте, блестки по краю подола — не платье, а голубая мечта бразильского транссексуала. Тут до меня наконец доходит, что сегодня за день, и на глаза наворачиваются слезы. Неужели я вытеснила из памяти даже это? Как я могла до такой степени утратить связь с собой?