Он плюнул мне в лицо и оттолкнул меня. Его шаги неторопливо и надменно звенели, удаляясь в темноту улицы. Выпивка взбухла во мне, и я, согнувшись, сблевал в ближайшую канаву. Когда я обернулся с обнаженным мечом, готовый проткнуть его насквозь, Бейнс уже скрылся из виду.
* * *
Едва стихли его шаги, как из переулка вынырнул, качаясь, Блейз. Смеясь над моим подавленным видом, он старательно застегнул штаны и взял меня под руку. Я слишком хорошо помнил предательские руки Бейнса и воспротивился его прикосновению, но Блейз удержал меня. Служа одновременно костылем и ветрилом, он поволок меня невесть куда и вскоре сам, пошатнувшись, упал, толкнув меня вперед. Меня снова вырвало. Я почувствовал, что в голове понемногу проясняется, хотя сердце ныло от испуга и сознания моей собственной глупости. Блейз с трудом поднялся на ноги и, приняв мой страх за меланхолию, проговорил:
– У меня есть комната неподалеку, а по пути мы найдем для тебя лекарство.
* * *
Я смотрел, как Блейз раздевает девушку, расшнуровывает ее корсаж. Та немного нервничала наедине с двумя мужчинами сразу, и он был с нею ласков. Я принялся разоблачаться сам. Дальнейшее было известно. Мы грешили так и раньше, и для меня не было способа забыться лучше, нежели продолжать падение.
В темноте кожа девушки светилась серебром. Блейз преподнес ее мне, как драгоценный дар. Она храбро улыбнулась. Молчаливый и угрюмый, я был для нее закрытой книгой, тогда как с улыбчивым и щекочущим ее Блейзом ей было безопасно.
Я положил ей ладонь пониже спины, притянул к себе. Она поддалась, но все же – чуть сопротивляясь, возможно, от неуверенности, возможно, рассчитывая меня этим раззадорить.
– Ну так что, любезная шалунья, – сказал я ей, – запалим огонек?
Тогда она прильнула ко мне, покачнулась, наткнувшись на твердое, а я зарыл лицо в ее волосы и почувствовал запах дыма и вечернего воздуха.
– Будем высекать искры под луной, – произнесла она, и мне стало легче. Это старая фраза, и я знал, что она говорила ее всем, кто с нею был, – она потеряла свою невинность задолго до встречи со мной. Я нежно провел пальцами по изгибу ее крупа, по округлым бедрам, по впадине между грудей. Контраст между мягкостью ее пухлого тела и твердостью моей стрелы завораживал меня. Жаль, не было зеркала, где мы отражались бы вдвоем и я мог бы наблюдать, как сливаются наши тела. Я опустил голову к ее шее, ввел палец во влажное лоно, затем провел им по ее соску и припал к нему губами. Задыхаясь, она обняла ногами мой торс, я взял ее за ягодицы и задал ритм. Мы оба с трудом дышали, повинуясь ему, а когда напряжение стало невыносимым, я опустил ее на кровать, накрыв собой. Все это время я видел, как Блейз улыбается в полумраке.
Завершив и отстранившись, я снова ощутил ее беспокойство. Видать, она знала, что именно в эту минуту мужчины меняются и могут причинить ей зло. Я ободряюще прикоснулся рукой к ее волосам и взглянул на Блейза. Тот покачал головой и швырнул мне блеснувшую в темноте монету. Я поймал ее и отдал девушке, добавив пару своих. Вздох облегчения повис в воздухе; она стала одеваться, торопясь поскорее уйти.
– Ты отправишься в ад, – прошептал Блейз, когда дверь за ней закрылась, и жидкая темнота облепила нас.
– Мы уже в аду – здесь, на земле, – отвечал я.
Его дыхание коснулось моего лица. Он потянулся ко мне, и мы были вместе. Ночью я проснулся от рыданий, но не знаю, раздавались они на улице или в моей собственной голове.
* * *
Для поэта нет места лучше, чем в святилищах выблядков. В питомниках попрошаек, где каждый в равной степени – и свой, и чужой. Мои пожитки хранит развалюха в Нортон-Фолгейте. Туда я и направился, нырнув в это яркое, пропитанное вонью Темзы утро.
По театральным меркам было еще рано, но улицы уже кишели желающими подзаработать. Я пересек мост против потока паломников, устремленных к берегам, которые я только что покинул. Тех, кто продавал самих себя, за неимением ничего другого. Жонглеров и фокусников, фальшивомонетчиков и наперсточников, танцоров, скрипачей, щипачей, зазывал и разводил, пьяниц и бродяг всех мастей. Три поколения жуликов сновали в толпе, оборванные дети следили за беготней подмастерий и одиночек; старые солдаты, уже негодные воевать, превратившись в шаркающих попрошаек, лелеяли свои язвы. Все они, покинув ночные прибежища укромных мест, направлялись в Сити.
Среди них выделялись приезжие. Не найдя сочувствия в собственном отечестве, они разыскивали его здесь, таща с собой свои уставы и обычаи, а заодно – умения, которые Королева желала бы присвоить. Среди публики они были на дурном счету. Их искусность и отличия порождали зависть и недоверие, которые приводили к ссорам, дракам, убийствам и смуте. Корона отвечала на них статутами, обещавшими строжайшие меры вплоть до смертной казни всякому, кто причинит зло иностранцу. Бумага, которую предъявил мне Совет, впутывала меня и мои стихи в заговор против чужаков, за который недолго оказаться на виселице.
С сумерками движение толпы оборачивалось вспять, а к ночи вслед за жуликами в эти лихие кварталы сползались обитатели Сити, респектабельные богатеи и бедняки, свободные граждане, торговцы, аристократы, эсквайры и джентльмены. Того, кто искал, где бы проиграть деньги, ждали игорные дома и медвежьи ямы. Того, кто искал женского общества, встречала разномастная армия распутниц, блядей и шестипенсовых поблядушек. Окрученный и ослепленный, он ронял перед ними брюки в притонах, благодаря Господа за изобретение такого греха, в котором можно покаяться и отречься от него, еще не вернувшись на безопасный берег Темзы.
– Береги кошелек! – выкрикнул кто-то в гуще толпы. Кто поумнее – а таких было большинство – не купился на старый трюк и не прикоснулся к своим деньгам, но рядом со мной юноша в вельветовых панталонах схватился за борт своей куртки, любезно указывая вору мишень. Мимо, проворно управляясь с костылем, проскакал одноногий и походя толкнул парня. Следом за ним, искусно лавируя верхом на ящике с колесиками, прокатился другой увечный – без ног, но с необыкновенно длинными руками. Физиономии обоих цвели следами множества пьяных боев. Простофиля в мгновение ока лишился своей мошны, а похитители растворились в толпе. Никто не выказал сожаления. Лондон – хороший учитель и дает уроки ежеминутно; главное – не считать ворон.
Каждая четвертая дверь вела в кабак или пивную, каждая пятая – в бордель. Мне же не давала покоя встреча с Советом, случившаяся сразу же после того, как Уолсингем одарил меня своими милостями. Мы совершили нешуточное преступление, но ни один не мог донести на другого так, чтобы не увязнуть самому. Уолсингем мог легко освободиться от меня, не прибегая ни к закону, ни к убийству.
Прогнав эти мысли, я задумался, свободны ли до сих пор мои комнаты. Накануне отъезда я заплатил хозяйке за два месяца вперед. Она, помню, жарила требуху. Порубленные кишки извивались в собственном жиру подобно личинкам, подпрыгивали и трещали на раскаленной сковороде. Кругом стоял приторный запах ведьмы, сжигаемой на костре. Хозяйка обернулась на стук в дверь со своим обычным кислым выражением, однако сменила его, едва я пообещал, что уеду, и показал деньги. Она перепробовала каждую монету на зуб, затем схватила мертвой хваткой меня за руку. Ее клешни были тверже стали и морщинистее, чем ее лицо. Хозяйка пригласила меня разделить с ней трапезу и, ничуть не оскорбившись моей брезгливой гримасой, принялась вкушать сама, прерывая чавканье ветхими улыбками и заверениями в неприкосновенности и чистоте моих хором.