Он уцепился за поручень вагона и потянул кольцо вверх. Куклы зашипели, появился от них едкий дымок.
Сергей не верил в свою удачу. Их, тридцать два человека, отправили в Москву на все вокзалы и аэропорты, потому что знали – неизвестно откуда, но знали, – что сегодня Кантемиров будет уезжать в Чечню. И дали приказ – убить предателя народа.
Сергей почему-то знал, что это сделает именно он. Он в это верил и страшно этого хотел. Еще он знал, что наверняка умрет. Но все равно – до судорог, до сумасшествия хотел этого.
Он не был идейным сторонником свободной Ичкерии, он вообще ненавидел кавказцев, он и в свою украинскую националистическую организацию вступил только потому, что понял: если не будет убивать других, убьет себя. Он был в Чечне на прошлой войне. И действительно, жажда смерти приглушилась в нем. Но за эти мирные годы опять накопилась. И стало невыносимо.
В общем-то это был больной человек. Болезнь разъела его мозг и сердце.
Нет, это была не телесная болезнь – душевная. Название ей – гордыня.
– Стой! Стой, стрелять буду! – закричал Хоменко.
И схватился за кобуру.
Но сегодня у него не было табельного «Макарова». Он сегодня был выходной.
"Скажи ты мне, что любишь меня,
Скажи ты мне, что любишь меня…"
Перед глазами Оксаны все это промелькнуло с удручающими подробностями, она успела даже обдумать и вид бледного парня, и странную игрушку в его руках, и восхититься Хоменко, который был теперь так красив, так целеустремлен, который летел, чтобы… Чтобы что?
Она обдумала все, не поняла только смысла происходящего. Слишком резкой была перемена событий.
Хоменко пробежал мимо нее, даже чуть задел плечом, но не узнал, даже не заметил.
Он уже догонял бледного, уже схватился за него.
Сергей размахнулся, чтобы бросить игрушку в открытое окно вагона.
– Роман! – закричала Оксана. – Стой! Не надо!
Только теперь она поняла.
И первым было – Ларин, а вторым – Роман! Или наоборот? Нет, наоборот! Она уже не знала, что делает. Она и не думала над этим. Она догоняла поезд, скинув свои туфли на высоком каблуке. Она вцепилась в Романа Хоменко и потащила его назад. Но он ухитрился свалить с вагона Сергея, тот, зарычав идущим вразнос мотором, разжал руки, упал. И теперь все трое покатились по земле, разбивая в кровь руки, ноги, головы, но боли почувствовать не успели.
Беспощадное физическое действие пластиковой взрывчатки разнесло их тела на безобразные обрубки, обожгло испепеляющим огнем, умертвило…
"Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня…"
Силой взрыва вагоны качнуло на рельсах, поезд заскрежетал железом, останавливая свой начинающийся мощный ход.
В вагоне Кантемирова вылетели стекла и полыхнувшим огнем зажгло бок и крышу.
Пожар сразу же заглотил тамбур и половину купе.
В огне косились почерневшие люди. Кантемиров сидел на полу, щелкая пистолетом, дико озирался по сторонам. Еще не верил, что остался жив. Но как-то странно улыбался. В самом деле, он этого ждал. Он действительно этого хотел. Он всю жизнь играл со смертью и всегда выигрывал.
Ларин срывал со стен огнетушители и, встряхнув их, выпускал жидкую короткую пену в огонь.
Чернов лежал на полу, уставившись бессмысленными глазами в дым. У него был инфаркт.
Фаломеев влетел из соседнего вагона и парадным пиджаком накрыл горящего Вовчика.
Три фээсбэшника корчились в огне.
Пожарники примчались, когда Кантемирова можно было достать только через окно. Коридор пылал адской печью.
В пожаре сгорели заживо семь человек.
Фаломеев с ожогами был доставлен в клинику Склифосовского. Валентина приходила к нему поначалу каждый день. А потом через день, а потом не стала приходить. Может быть, одумалась. После больницы Фаломеев даже не стал ее искать. Поехал обратно в свою родную Нягань.
Чернова отвезли в реанимацию, через две недели он был уже на пенсии.
Ларина с обожженными руками отвезли домой. Он посидел возле гроба матери, послушал краем уха брата и жену. Попросил Ларису принести телефон.
Позвонил на вокзал. Позвал Бруневу.
– Лидия Ивановна, узнайте, пожалуйста, где жила Панчук… Ага… Спасибо.
На завтрашний поезд мне одно место забронируйте… Да.
И положил трубку.
– Витя, ты уезжаешь? – спросила жена.
– Я вернусь, – устало сказал Ларин. – Вот только заберу Сашеньку.
– Кого? Сына Оксаны. И нашего теперь…
Те, кому выпало счастье встречать утро на вокзале, знает, как он оживает, как вдруг откуда-то из потайных дверей, из неведомого пространства, из ниоткуда выливаются на его пустые платформы, в его обширные залы шум и суета обостренной жизни. Как весело начинают стучать по синим рельсам колеса прибывающих электричек, а вот уже потянулись и первые поезда дальнего следования, вот уже забегали носильщики, вот уже плотные мужчины подбегают к приехавшим в столицу:
«Машина нужна? Куда подвезти?» Открылись ларьки и бесчисленные магазинчики, в которых тут же появляются покупатели, словно они всю ночь ждали, чтобы купить кусок колбасы или дешевые часы, губную помаду или газировку. Уже первые улыбки встретившихся мелькают то там, то здесь, уже первые слезы расстающихся прячут от постороннего глаза.
Уборщики завели свои машины и пошли бибикать и поливать мрамор пола, вычищая его стертыми щетками, уже застыл посреди общего перрона провинциальный зевака, он впервые в столице, есть еще на просторах России такие люди, ему все в диковинку, а вокзал встречает его первым. Вокзал может испугать его, может улыбнуться ему, может остаться к нему равнодушным, но потом в своем маленьком городке или деревушке он, рассказывая о Москве, в первую очередь вспомнит вокзал и скажет: силища, громада, красота – или наоборот: суета, злоба, равнодушие. Но этот паренек все же вспомнит впечатление от столицы с доброй улыбкой, потому что первыми словами, обращенными прямо к нему, были: «Доброе утро, уважаемые пассажиры, встречающие и провожающие. Ничего особенного я вам сообщить не собираюсь, просто желаю доброго утра. Весна наступила, дорогие граждане!»