Какие-то представители хориновского «болота» как раз в этот момент выносили в проход столик, лампу, ставили на столик пепельницу, в которой дымилась зажженная сигарета, – это была скорее бутафория, потому что Господин Радио никогда не курил… Но перед режиссером – так замыслил оформление сцены художник-декоратор – обязательно должна дымиться зажженная сигарета… Она должна была быть частью антуража репетиции, создавать определенное настроение, а настроение было для хориновцев вещью архиважной, потому-то они и продумывали антураж не только спектакля, но даже и репетиций к нему. Впрочем, почему «даже»? Репетиция была для них частью спектакля, может быть, даже наиболее важной его составляющей!
– Внимание! Внимание! И еще раз внимание!.. Начинается генеральный прогон!.. – объявил мушкетер-глашатай и степенно, с чувством собственного достоинства, придерживая рукою шпагу, болтавшуюся на боку, удалился за кулисы.
Итак, генеральный прогон был объявлен, и для режиссера, Господина Радио, срочно необходимо было организовать режиссерское место. Потому-то и суетились людишки, и спешили, и мешали при этом друг другу, создавая толчею. Скорей! Скорей!..
Если присмотреться внимательнее, то можно было обнаружить, что там, где должен был сидеть Господин Радио, стоял вовсе не настоящий режиссерский столик, а скособоченная табуретка, накрытая простым домотканым полотенцем. Кроме пепельницы и лампы на полотенце стояли еще кружка, темная от чайного налета, а рядом с кружкой – блюдце, на котором горкой был навален колотый сахар. Возле него – старая оловянная ложка.
Луч прожектора дернулся, теряя «столик», режиссерское место, некоторое время он шарил по залу, но потом остановился на маленькой дверке в его самом дальнем от сцены конце…
Дверка отворилась. Медленно, словно ощущая свою огромную ответственность, в зал вошел Господин Радио. На нем все те же черный кожаный пиджак, красная водолазка, темные брюки и лаковые штиблеты – красное и черное… Красное и черное!.. Своей мушкетерской бородкой он чрезвычайно напоминал только что выходившего на сцену Глашатая. Честно говоря, у каждого, кто только что более-менее внимательно следил за всем происходившим в зале «Хорина» не могло не возникнуть твердой уверенности, что Глашатай и Господин Радио – это один и тот же человек…
Словно взяв себя в руки, Господин Радио одернул пиджак и уже не медленно и опасливо, а стремительно и уверенно прошел к приготовленному для него режиссерскому месту.
Усевшись в креслице, Господин Радио вдруг резко наклонился над столом и взял в руки старую оловянную ложку. Выглядело так, словно она и только она была главной и единственной целью его прихода сюда, в зал:
– Ложке этой – лет сто пятьдесят. А то и поболее!.. – проговорил Господин Радио. – Ею еще размешивали сахар, когда дома в нашем районе большей частью были в один-два этажа, когда еще на месте тюрьмы «Матросская тишина» был приют, в котором доживали свой век отставные матросы… Как видите, в нашем антураже, в антураже нашей репетиции находятся предметы, которые создают у нас очень унылое и грустное настроение: старые вещи… Правда, их не назовешь хламом – ложка вполне исправная… То есть, я хотел сказать, что она ничуть не хуже новенькой. И сахар ею вполне можно размешивать… Но… Как-то… Вы же понимаете, что старые вещи создают все-таки вполне определенное настроение… Не такое, как создают новенькие, блестящие, шикарные вещи!.. О, эти блестящие новенькие вещи!.. Какое особенное настроение они создают… Настроение молодости, богатства, успеха!.. Кстати, в том мини-спектакле, генеральный прогон которого вы сейчас и увидите, речь как раз и пойдет о блеске!.. Обо всем том, что связано с блеском!.. Вы же понимаете, что блеск – это не только отражение света… Блеск – это слово, если можно так выразиться, иносказательное!.. Недаром же есть слова «блестящий», «блестяще!» Блеск – это прекрасное слово, и настроение блеска – это прекрасное настроение!.. Блестящее настроение!..
– Блеск – это не действие. А нам необходимо действие! – воскликнул Журнал «Театр». – Нам настоятельно необходимо какое-нибудь яркое действие. Без яркого действия уже никак нельзя. Время идет, а пьеса до сих пор не придумана. Действия! Действия! Действия! Вот это наш девиз на настоящий момент!
После того как Томмазо Кампанелла вместе с Господином Радио кинулся наутек от приближавшейся милицейской автомашины, он некоторое время плутал по каким-то закоулкам, потом без билета ехал на нескольких маршрутах трамвая, потому что из того места, в котором оказался Томмазо Кампанелла, было множество способов выбраться на метро, трамвае, троллейбусе, как угодно, хоть на поезде дальнего следования, но только не пешком, потому что пеший человек со всех сторон здесь был ограничен железнодорожными насыпями, рекой и бесчисленными глухими заборами с тяжелыми дебаркадерными воротами. Если и был здесь пеший проход, то всякий раз требовалось лезть через пути, карабкаться через какие-то не совсем безопасные буреломы, да и вообще, лишний раз сворачивать с главных улиц было небезопасно еще и потому, что во множестве за заборами подстерегали большие лютые собаки, никем в этот час не сдерживаемые. Потом Томмазо Кампанелла пошел пешком и в конце концов обнаружил себя возле тюрьмы «Матросская тишина».
– Ну что, Томмазо Кампанелла? Каково вам там, возле тюрьмы? – спросили его хориновцы, используя радиомост.
– Чего я добился? Чего я добился? Этого милого здания, которое теперь стало моей перспективой? Я же там не смогу пользоваться горячей водой и превращусь в крокодила. Может быть, лучше селедочный хвост, которым бил меня мой начальник?! Он все-таки платил мне за мое долготерпение, за мое адское терпение его селедочного хвоста деньги. На эти деньги я мог есть, мог обеспечивать себе фатеру. Пусть с видом на «Матросскую тишину», но я все же был снаружи ее, а не внутри. Я мог принимать каждый день – утром и вечером – душ и не умирать в виде крокодила. Чего я добился? Но ведь, с другой стороны, я попаду в «Тишину» ненадолго. А вдруг мне не удастся сохранить там паспорт, и я попаду надолго? И тогда – все, в мучениях стать крокодилом и в еще больших мучениях крокодилом и помереть. Нет! Надо срочно избавиться от паспорта, – на этих словах Томмазо Кампанелла достал из кармана тюремный паспорт, посмотрел на него, но потом засунул обратно. – Но тогда, тогда… Тогда я навсегда осяду здесь. Навсегда селедочный хвост. Ну а если не работать? Бросить эту проклятую работу? Так как же не работать?! Не нищенствовать же мне. Хотя, почему бы и нет?!
Томмазо Кампанелла побрел по улице. Ноги сами несли его обратно в «Хорин».
Вскоре впереди уже виднелись просторная площадь перед Электрозаводским мостом, стоявший на углу большущий дом в стиле сталинской эпохи – первый с этого конца улицы Гастелло. Справа у высоченной железнодорожной насыпи чернел в окружении деревьев бывший Покровский царский дворец, опустевший после смерти императрицы Елизаветы и отошедший потом в ведение Покровской епархиальной общины сестер милосердия. Томмазо Кампанелла всегда пытался разглядеть поподробнее дореволюционные постройки общины, крепкие, словно замок или сторожевой монастырь.