При этом он не переставал общаться по радиомосту с другом курсанта Васей.
Наконец на Нижней Красносельской улице он попросил водителя остановиться, расплатился с ним из тех денег, которые выручил, продав в гостинице Лефортовского рынка свои часы и, отпустив такси, побрел вдоль по улице в сторону «Бауманской», неспеша рассматривая при этом окрестности.
– Район этот, однако, исторический, – проговорил друг курсанта Вася. – Полагаю, что именно из-за этого он тебе и нравится.
Тем временем Томмазо Кампанелла миновал церковь и, не доходя до какого-то магазина, перешел на другую сторону улицы.
– Нет, все же не нравится мне здесь, – сказал Томмазо Кампанелла. – Плохо… Не могу… Настроение стразу портится. Паршивый райончик это Лефортово. Пакостный райончик…
– Почему? Потому что рабочая окраина?! Это глупость! Это не разгадка… От центра близко! Район исторический. Немецкая слобода… – возражал ему друг курсанта Вася.
– Немецкая слобода, между прочим, в старину считалась местом обитания воровской братии. В здешних пивных она замышляла очередные кражи и разбойные нападения.
– Ерунда, здесь уже сто лет, как все по-другому, – не расставался с надеждой переубедить Томмазо Кампанелла друг курсанта Вася.
– По-другому или не по-другому, а дух прежний. До конца никак не выветрился… Да, кстати, я еще помню, как там, на Ольховской – это улица, которая идет между Нижней Красносельской и Бауманской, бывшей Немецкой… Так вот, там стояли одноэтажные домишки, как в деревне. Потом их снесли, кое-где вместо них поставили бетонные коробки. Невысокие… А в некоторых местах так прогалины и остались. Вроде маленьких пустырей… Может, там до сих пор можно отыскать следы фундаментов этих деревянных домиков, – сказал другу курсанта Васе Томмазо Кампанелла.
Теперь он повернул налево, на Ольховскую улицу. Она пролегала здесь уже два века, начиная с восемнадцатого. Томмазо Кампанелла припомнился ручей Ольховец, благодаря которому она получила свое название, близость Казанского вокзала, железной дороги, тянувшейся с левой стороны параллельно улице. Только железную дорогу он, конечно, не видел и не мог видеть, потому что Ольховскую улицу с ней разделяли чудовищные дебри без всякого плана и порядка, как Бог положил, нагроможденных складов, заборов, в том числе и крепко опутанных ржавой колючей проволокой, домов, домиков и домишек самой различной этажности и величины, рознившихся по годам постройки от века девятнадцатого до двадцатого, стоявших друг по отношению к другу в самых странных и немыслимых позициях. Примерно такие же дебри простирались и впереди, с той лишь разницей, что там естественной границей высилась над всем хаосом Рижская эстакада, – широченное бетонное полотно, словно от отчаяния поднятое над всем этим, не поддающимся никакому упорядочению историческим пейзажем.
– Крестьянский город, – вдруг сказал Томмазо Кампанел-ла. – Крестьянский город!.. Когда я представляю эти улицы, какими они были в прошлом, мне трудно вообразить на них чинно прохаживающегося горожанина с тростью и в элегантной шляпе. Зато легко – устало бредущего крестьянина, который приехал в столицу, тоже, в сущности, деревню, только большую, на заработок из разоренной деревни, ничего не заработал, наоборот, пропился и был вконец обкраден своими же товарищами. И вот теперь – бредет, чтобы и самому найти, в свою очередь, кого-нибудь послабее, побеззащитнее, кого можно ограбить… Драная, пропыленная одежда, стоптанные дрянные сапоги… Крестьянский город – дебри домиков, зданий, домишек, дебаркадеров, фабричных строений аж позапрошлого века, заборов с ржавой проволокой.
Томмазо Кампанелла дошел до Спартаковской площади и потом свернул на какую-то улицу, названия которой он не знал. Крайний дом на Спартаковской площади, за которым уже следовал дом, пронумерованный по этой неизвестной улице, был приземист и явно выстроен еще в прошлом веке, а то, может быть, и значительно раньше каким-нибудь купчиной. На излишне широкой Спартаковской площади со множеством пустых, ничем не заполненных мест даже старый купеческий домина смотрелся вовсе не колоритно и не пробуждал теплых мыслей о сохраненной детали истории, а наоборот, выглядел странно и даже немного пугающе. Так рот с одним, хоть и белым, хоть и крепким и ровным зубом может смотреться еще более дико, нежели чем рот совершенно беззубый.
Все остальные дома здесь носили печать странной, зловещей разностильности. Был тут и фабричный приземистый корпус, и типовая многоэтажка, и сталинский дом культуры, превращенный в театр, была и добротная кирпичная девятиэтажка, чем-то напоминавшая сталинские, однако строенная, скорее всего, уже после сталинской эпохи и оттого, должно быть, более веселенькая.
Сама прежде незнакомая Томмазо Кампанелла улица была, не в пример Спартаковской площади, вполне уютна и застроена с соблюдением стиля. Жилые дома здесь были хоть и современные, но не безликие. Одна беда – эта улица была не такой уж и длинной, а в конце ее помещалась унылая фабрика, хорошо заметная, с какой части улицы на нее ни взгляни. Неуютное административное здание фабрики, выходившее своим фасадом на улицу, по которой шел Томмазо Кампанелла, было, судя по его архитектурному стилю – конструктивизму, построено в тридцатые годы.
– Голова идет кругом, – продолжал говорить в рацию Томмазо Кампанелла. – Я чувствую, что не в состоянии больше выносить эту муку, но, как это ни странно, я не могу определить сам для себя, что же именно я не могу выносить. Я чувствую, что меня тошнит и мутит от жизни так же, как это бывает с человеком, который выпил вместо вина какого-нибудь жуткого суррогата. Но понятие жизнь вмещает в себя слишком многое. А меня тошнит и мутит так нестерпимо, что мне хочется скорее прекратить эту муку, и для этого важно определить, от чего же именно меня тошнит и мутит. Понимаешь ты это, Вася?! Мне хочется определить для себя причину более точно, чем просто жизнь. И теперь, когда я думаю над тем, в чем же эта более точная причина, я тут же вновь возвращаюсь к мысли о том, что меня тошнит и мутит от района, в котором находится наш «Хорин», – от Лефортово. Мне хочется сделать что-нибудь… Что угодно, лишь бы избавиться от жуткой муки! Самым простым было бы сбежать отсюда…
Друг курсанта Вася, который до этого слушал, не перебивая Томмазо Кампанелла, теперь воскликнул:
– О нет, Томмазо Кампанелла, не оставляй нас, не оставляй Лефортово!.. Ведь, быть может, ты ошибаешься, когда полагаешь, что тебя тошнит и мутит именно от Лефортово?! Конечно, ошибаешься! Ведь и учительница, руководительница хориновской группы детей, говорила тебе об этом, и ты тогда полностью с ней согласился!
Томмазо Кампанелла взял и выключил рацию. Ему стало неинтересно слушать друга курсанта Васю. Он смутно понимал, что ведь других людей – тех что, как и он сейчас, идут по этой улице, – тоже должно, как и его, мутить. Ведь даже если предположить, что он и эти воображаемые другие люди сильно различаются, то даже и в таком случае различие не могло быть настолько велико, чтобы для других людей улица, мрачный, тоскливый антураж проходил незамеченным, в то время как Томмазо Кампанелла так от него мучается. Да что же они, эти другие люди, в конце концов, хорошим что ли Лефортово считают?!. Или (этот вариант казался Томмазо Кампанелла еще ужасней, невероятней): неужели другие люди вообще не считают Лефортово достойным особенного внимания?! Просто не считают достойным особенного внимания и все?!