— Как встретились с Мухачевым?
—А как? Зашел к нему, он один дома был. Говорю, есть, говорю, хорошая наводка на наколку. «Тачка» чья-то новая у теплотрассы стоит, бесхозная, или на время поставлена. А в ней все, и магнитола, и шапка зимняя мужская. Наверняка и в «бардачке» что-то есть. Опять же колеса снимем, кое-что из запчастей раскурочим. Если вечером, никто не увидит.
— Он согласился?
— Ну, неохотно. Как я сказал, что будем колеса снимать, у него на морде сразу скука образовалась. Он работать не любит, сачок, одним словом. Но, вижу, мысль, что в «бардачке» могут быть случайно оставленные деньги, его заинтересовала. Пошел, сучок драный...
— Дальше?
— Дальше пришли на теплотрассу, пешком. В просеку. Я ему и говорю: «Ой, — говорю, — Клоп, глянь-ка, маши- ну-то без нас увели!» Он заозирался. Я нож переложил в наружный карман, веревку достал, говорю ему: «Всё, Клоп, кончилось твое время. Конец тебе, сучок, многим ты зла наделал, а больше всего мне да Лизе».
Эдя снова нервно задрыгал ногой.
— Он сопротивлялся?
— Откуда? Забздел сильно, хотел что-то сказать. А я обхватил его левой рукой и правой рукой нанес ему удар в горло, чуть ниже кадыка.
— Вы раньше кого-нибудь убивали таким образом?
Алиев сделал детски-простодушные глаза.
— Да вы что, гражданин начальник! Никогда! Я никого ранее не убивал. У меня только кражи. А в колонии опытные «мокрушники» учили. Там времени много свободного, в колонии-то. Слушаешь, слушаешь, на ус мотаешь.
— Проверим...
— Это ваше дело, прокурорское, чтоб проверять.
— Я не прокурор, а следователь. И следствие интересуют подробности. Мы с вами на место убийства выедем, для проведения следственного эксперимента. Это само собой.
Но вы мне и сейчас, под протокол, расскажете, как развивались события.
Роль рассказчика явно нравилась Алиеву, возвышала его в собственных глазах, придавая значимости. Он охотно продолжил:
— Ну, я, значит, подумал, может, и не убил. И второй раз, — тут Эдик задумался, то ли вспоминая, как было дело, то ли продумывая, как ему это дело преподнести следователю, чтобы убедить, что убивал он один, — я, значит, его ударил... Сейчас, гражданин следователь, соображу. — Он наморщил лоб, изображая всем своим миловидным, но одновременно неприятным личиком вечного юноши сосредоточенную работу мысли. — Так, значит, я второй раз его ударил ножом в плечо.
— Почему в плечо? Удар в горло мог оказаться смертельным. А в плечо-то зачем бить?
— Соскользнуло... Хотел в сердце, но нож соскользнул, согнулся, попал в плечо или где-то рядом. Муха захрипел, упал. Я, значит, отбросил его в сторону. Все равно он погнулся. Достал веревку, накинул ему на шею и сдавил.
— Вот вам веревка, покажите, как вы это сделали. Вот, я шапку на руку надел, рука — это шея, как вы накинули веревку? Семен, — обратился Михаил к вызванному помощнику, — сфотографируй нас на память. Так, хорошо. Запомнили, как вы душили Муху? Потом этот эпизод мы с вами восстановим во время следственного эксперимента. Дальше?
— Я сдавил ему горло, сколько было сил, и он перестал хрипеть.
— Значит, умер от «струнки»?
— Выходит, так.
— Которую вы ему на шею набросили?
— Ну, стало быть, так.
— А вот справка судмедэкспертизы...
— Чего там?
— А там написано, что душил Мухачева человек большой физической силы, к которым вы, как будто бы, не относитесь.
—- Ну, не знаю. Эксперты тоже ошибаются...
— А вот справка криминалистической экспертизы. Согласно этой справке, вы, будучи ниже ростом Мухачева, не могли нанести смертельный удар ему ножом в горло сзади...
— Как было, так и рассказываю.
—А вот справка медиков, — смерть Мухачева наступила не в результате асфикции...
— Чего?
— В смысле — не от удушения, а от ранения в шею, которое было нанесено человеком достаточно большой физической силы, и не сзади, а спереди покойному Мухачеву. Ну да ладно, к этому мы еще вернемся. Действительно, могут и эксперты ошибаться, тем более что у вас — чистосердечное признание. Какой смысл вам на себя-то наговаривать?
— Да, действительно, какой смысл наговаривать? Как было, так и рассказываю.
— Рассказывайте дальше.
— Он упал. Хрипеть перестал. Я нагнулся, снял с него кроссовки. Я знал, у него мой размер обуви. Так что кроссовки мне подошли. Свои старые тут же бросил.
— Зачем же следы совершенного преступления оставлять?
— Да растерялся... Все ж человека убил. Хотя и суку драную.
— Что еще сделали?
— А еще расстегнул на нем куртку и рубаху.
— Зачем?
— А затем, что если не зарезал, не убил, так чтоб он, сука, замерз насмерть. Морозы тогда стояли, гражданин следователь, страшные. У меня даже руки озябли, пока пуговицы расстегивал. Ну, потом забросал снегом. Отволок к просеке и забросал снегом. Что? Шапочку Мухи куда дел? Да не помню. Если и была, так бросил. На нем хорошего так только кроссовки и были. А их я снял.
— Слой снега был толстый?
— Зачем?
— Я имею в виду, вы хотели скрыть следы преступления?
— Да нет. Так, чтоб в глаза не бросалось. Там мало кто ходит, в лесосеке возле биохимкомбината. Слава у тех мест плохая. Химия. Один раз сосед туда кошку, что издохла, отнес, да поленился хоронить. На следующий день протрезвел, решил похоронить, пришел, а от нее один скелет остался. Химия. Я и подумал, снежком забросаю и лады. Никто труп через пару дней не признает. И следов не останется. Правильно?
— Может, и правильно. Не учел только, что зима да и комбинат вполсилы работает. Ладно, речь не об этом, дальше что делали?
—А что? Дело сделал — перекур. Правильно? Покурил и пошел домой.
— Дома жене что-нибудь рассказывали?
— А зачем? Она спала. Я разделся, чаю попил и к жене под теплый бок.
Помолчали. Покурили. Михаил курил нервно, жадно затягиваясь, никак не мог преодолеть отвращение к человеку, сидевшему напротив. Муха, никчемный, безалаберный Муха со вторым малопочтенным именем «Клоп» проглядывал изъеденным химией черепом сквозь улыбающееся миловидное личико лисенка, лишь слегка напроказившего, лицо Эдуарда Алиева.
Михаил загасил окурок. Ударил резко ладонью по столу. Алиев испуганно вздрогнул.
— Значит, говоришь, чистосердечное признание?
— А как же, гражданин следователь.
— Пиши.
Алиев загасил окурок, приготовился писать.