— Я вам чрезвычайно обязан, сэр, — сказал Трантер отнюдь не дружелюбно. — Certes [76] , если бы не вы, я так и остался бы в реке, ведь я родился в Уорикшире, местность там безводная, и в наших краях почти никто не умеет плавать.
— Благодарности мне не нужно, — отрывисто ответил Аллейн. — Форд, дай руку и помоги встать.
— Река стала моим врагом, — продолжал Трантер, — а для вас она оказалась добрым другом, ибо сегодня спасла вам жизнь.
— Что ж, пусть будет так, — отозвался Аллейн.
— Но теперь все кончено, — заявил Харкомб, — и никакой беды не случилось, а я одно время опасался, что будет иначе. Наш молодой друг честно и благородно заслужил право стать членом нашего славного цеха оруженосцев города Бордо. Вот твой камзол Трантер.
— Но, увы, мой славный меч лежит на дне Гаронны! — сказал тот.
— А вот и твоя куртка, Эдриксон — воскликнул Норбери. — Набрось ее на плечи пусть на тебе будет хоть что-нибудь сухое.
— Теперь идем обратно в аббатство. — предложили несколько голосов.
— Одну минуту господа, — крикнул Аллейн, который стоял, опираясь на плечо Форда и все еще держа в ослабевшей руке сломанный меч. — Может быть, мне налилась в уши вода и я не уловил того, что было сказано, но, по-моему, этот джентльмен до сих пор не извинился передо мной за то оскорбление, которое нанес мне в зале.
— Как? Вы все еще хотите продолжать ссору? — спросил Трантер.
— А почему бы и нет, сэр! Я очень медлю, решаясь на такое дело, но, уже начав, буду доводить до конца пока во мне есть жизнь и дыхание.
— Ma foi! В вас теперь маловато и того и другого, — резко заявил Харкомб. — Послушайте моего совета, сэр, и прекратите эту историю. Вышли вы из положения весьма удачно.
— Нет, — возразил Аллейн, — не я затеял ссору, но так как я уже здесь, то клянусь, что не уйду отсюда, пока не получу того, зачем пришел. Итак, или извинитесь, сэр, или найдите другой меч и будем продолжать.
Молодой оруженосец был смертельно бледен и обессилен перенесенным и на суше и в воде. Он промок насквозь, весь измазался, а из раны на плече и на лбу сочилась кровь, но вся его поза и выражение лица говорили о непоколебимой решимости. Его противник, с более грубой и низменной душой, невольно робел перед пылкостью и упорством более одухотворенной натуры Аллейна.
— Я не думал, что вы отнесетесь к этому так серьезно, — пробормотал он в смущении. — Это была просто шутка. Мы постоянно дразним друг друга, но, если вы смотрите по-другому, прошу извинить меня.
— Тогда и я прошу меня извинить, — сердечно отозвался Аллейн, — вот вам моя рука.
— А к полднику уже трубили три раза, — сказал Харкомб, когда все поспешили прочь, разбившись на кучки и оживленно болтая. — Не знаю, что подумает или скажет стольник Принца. Честное слово, приятель Форд, вашему другу необходима кружка вина, ведь он наглотался воды из Гаронны. Судя по его красивенькому лицу я никогда бы не подумал, что он выкажет такую твердость характера.
— Клянусь — ответил Форд, — сам воздух в вашем Бордо превратил горлицу в боевого петуха. Никогда Хампшир не видел более мягкого и любезного юноши.
— Его хозяин тоже, насколько я могу судить, весьма мягкий и любезный джентльмен, — заметил Харкомб, — и все же, мне кажется, оба они такие люди, что ссориться с ними отнюдь не безопасно.
Даже стол для оруженосцев в аббатстве св. Андрея в Бордо был роскошен: ведь здесь держал свой двор Принц. И только здесь, после скудной пищи в Болье и скупых обедов у леди Лоринг, Аллейн увидел, до чего могут доходить роскошь и изысканность. Жареные павлины в перьях, вновь аккуратно водворенных на место, так что птица лежала на блюде в том же виде, в каком она расхаживала при жизни, кабаньи головы с позолоченными клыками и пастью, выложенной фольгой, желе в виде двенадцати апостолов и огромный пирог, воспроизводивший новый королевский замок в Виндзоре, — вот некоторые из тех невиданных блюд, с которыми ему довелось иметь дело. Один лучник принес Аллейну с корабля смену одежды, и он, с живостью юности, уже позабыл огорчения и усталость этого утра. Явился паж из зала для пиров и сообщил, что их хозяин будет вечером пить вино у лорда Чандоса и желал бы, чтобы его оруженосцы ночевали в гостинице «Полумесяц» на улице Апостолов. Поэтому оба юноши в сумерках пустились в путь, насладившись выступлениями жонглеров с их фокусами и менестрелей с их песнями, последовавшими за главной трапезой.
Шел мелкий дождь, когда Аллейн и Форд, набросив на головы плащи, шли пешком по улицам древнего города; своих лошадей они оставили в королевских конюшнях. Изредка масляный фонарь на углу улицы или под портиком дома богатого горожанина бросал слабый свет на поблескивающие булыжники мостовой и на пеструю разношерстную толпу, которая, несмотря на дурную погоду, текла туда и сюда по каждой проезжей улице.
В этих разбросанных повсюду кругах тусклого света открывалась вся панорама жизни богатого и воинственного города. Тут шествовал круглолицый горожанин, раздувшийся от преуспеяния, в длинном кафтане темного сукна, плоской бархатной шляпе, с широким кожаным поясом и мотающимся кошелем — живое воплощение богатства и благополучия. За ним шла его служанка, повязанная голубым шарфом, держа в вытянутой правой руке фонарь, озарявший золотой полоской света дорогу, по которой шествовал хозяин служанки. Дальше брела, пошатываясь, группа полупьяных йоркширцев, они говорили на таком диалекте, что даже их земляки едва их понимали; на их куртках был знак пеликана, показывавший, что они прибыли из северного графства Стэплтон. Горожанин оглянулся на их багровые, свирепые лица и ускорил шаг, а служанка прикрыла лицо шарфом, ибо в их взглядах, устремленных на девушку и на кошель, было выражение, понятное людям, говорящим на любом языке. Затем следовали лучники из охраны, визгливые женщины, английские пажи с белой кожей и с голубыми изумленными глазами, монахи в темных рясах, слоняющиеся воины, загорелые болтливые слуги-гасконцы, матросы, грубоватые крестьяне из Медока и придворные оруженосцы в плащах и в шляпах с плюмажем; эти молодые люди решительно проталкивались и протискивались через изменчивый многоцветный людской поток, наполнявший улицу прямо-таки вавилонским смешением языков: английского, французского, валлийского, баскского и самых разнообразных диалектов Гаскони и Гиени. Время от времени толпа расступалась, пропуская лошадь под дамским седлом или кучку несущих факелы лучников, которые шли впереди гасконского барона или английского рыцаря, разыскивавших после дворцового пира свою гостиницу. Топот копыт, лязг оружия, крики ночных забулдыг, звонкий смех женщин — все это поднималось, словно туман над болотом, над людными улицами тускло освещенного города.
Одна пара в этой движущейся толпе привлекла особое внимание двух молодых оруженосцев, тем более, что пара эта шла прямо впереди них и в том же направлении. Это были мужчина и девушка. Он выделялся своим ростом и мощными плечами и прихрамывал на одну ногу; под мышкой он нес какой-то большой плоский предмет, завернутый в темную материю. Его спутница, очень молодая и стройная, ступала быстро и упруго, движения ее были изящны, но черный плащ настолько скрывал ее черты, что можно было заметить только вдруг блеснувшие черные глаза да прядку черных волос. Высокий человек из-за больной ноги тяжело опирался на ее плечо, держась как можно ближе к стене и ревниво прижимая к своему боку завернутый предмет; он выталкивал вперед свою спутницу, пользуясь ею как опорой, когда толпа уж слишком теснила, грозя унести его с собой. Явный страх этого человека, внешность его спутницы и та заботливость, с какой оба оберегали непонятный предмет, невольно вызвали интерес обоих молодых англичан, шагавших позади них на расстоянии вытянутой руки.