Барбассон не узнавал Сердара, который по его собственному выражению был «мокрой курицей». Он никогда не видел Сердара в момент, когда тот вставал на защиту справедливости, а в данном случае речь шла о том, чтобы не позволить низкому негодяю, сгубившему его, оскорблять близких ему друзей. Выслушав это обращение, сэр Уильям опустил голову и ничего не отвечал.
— Итак, вы меня поняли, сударь, — продолжал Сердар, — собственные поступки я предаю на суд своих честных товарищей… Будьте покойны, мы с вами поговорим потом лицом к лицу. Двадцать лет ждал я этого великого часа, вы можете подождать десять минут и затем узнаете, чего я, собственно, от вас хочу.
И он начал:
— Друзья мои, вследствие обстоятельств, быть может более благоприятных, чем того заслуживали мои личные достоинства, я уже в двадцать два года был капитаном, имел орден и был причислен к французскому посольству в Лондоне. Как и все мои коллеги, я часто посещал «Military and navy Club», т. е. военный и морской клуб. Там я познакомился со многими английскими офицерами и в том числе с поручиком «horse's guards», конной гвардии, Уильямом Пирсом, который после смерти своего отца и старшего брата унаследовал титул лорда Брауна и место в палате лордов. Человек этот был моим близким другом.
Я работал в то время над изучением береговых укреплений и защиты портов. Мне разрешили для получения необходимых сведений поработать в архивах адмиралтейства, где находится множество драгоценных документов по этому предмету; я часто встречался там с поручиком Пирсом, который был тогда адъютантом герцога Кембриджского, главнокомандующего армией и флотом и президента совета в адмиралтействе. Как-то раз, придя в библиотеку, я застал там всех чиновников в страшном отчаянии; мне объявили, что иностранным офицерам навсегда запрещена работа в архивах: накануне кто-то открыл потайной шкаф и похитил оттуда все секретные бумаги, в том числе план защиты Лондона на случай, если бы он был осажден двумя или тремя союзными державами.
Я ушел оттуда сильно взволнованный. Вечером ко мне зашел Уильям Пирс с одним из своих молодых товарищей, которого звали Бёрнсом; мы долго разговаривали о происшествии, так сильно волновавшем меня главным образом из-за того, что я не мог кончить начатой мной весьма важной работы. Молодые люди сообщили мне, что между украденными бумагами находились настолько важные документы, что будь виновником этого похищения английский офицер, его расстреляли бы, как изменника; затем они удалились. Не знаю почему, только это посещение произвело на меня тяжелое впечатление. Оба показались мне крайне смущенными, сдержанными, что вообще не было свойственно им; затем, странная вещь, они попросили меня вдруг показать им планы, рисунки и разные наброски, которыми я сопровождал свои письменные занятия, тогда как раньше никогда этим не интересовались. Они их переворачивали, складывали в картон, снова вынимали оттуда… Одним словом, вели себя крайне непонятным образом.
Каково же было мое удивление, когда на следующий день рано утром ко мне явился старший секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух незнакомых мне, одетых в черные костюмы мужчин, принадлежавших, по-видимому, к высшим чинам полиции.
— Любезный друг, — сказал мне секретарь, — посещение наше исключительно формальное и делается по распоряжению посланника с целью положить конец неблаговидным толкам по случаю похищения в адмиралтействе.
— Меня! Меня! — пробормотал я, совсем уничтоженный. — Меня обвиняют!
Посетители с любопытством следили за моим смущением, и я уверен, что оно произвело на них дурное впечатление. Ах! Друзья мои, правосудие придает слишком большое значение внешним проявлениям. Верьте мне, никто так худо не защищается в подобных случаях, как люди невинные.
Секретарь отвел меня в сторону и сказал:
— Успокойтесь, мой милый, я понимаю ваше удивление, но дело в том, что среди исчезнувших бумаг находится переписка английского посланника по поводу смерти Павла I, бросающая странный свет на это происшествие, в котором русские обвиняли англичан, к тому же правительство делает все возможное, чтобы помешать этой переписке выйти за пределы государства. Вы работали в адмиралтействе в двух шагах от потайного шкафа, а потому весьма естественно, что находитесь в списке тех лиц, которых желают допросить.
— Хорошо, — отвечал я, — пусть меня допрашивают, но предупреждаю вас, что я ничего не знаю; о происшествии я узнал от чиновников адмиралтейства, которые сообщили мне также о мерах, принятых после похищения.
— Вам придется также, — продолжал секретарь со смущенным видом, — допустить нас к осмотру ваших бумаг…
— Только-то? — воскликнул я, уверенный в своей невинности. — Все, что у меня здесь, в вашем распоряжении.
— Я был в этом уверен, — заметил секретарь. — Господа, мой товарищ, — и он сделал ударение на этом слове, — не противится исполнению вашего дела.
Ах, друзья мои, как мало был я опытен тогда! Мне следовало прибегнуть к дипломатическим тонкостям, против которых сам посланник не мог бы ничего поделать. Прежде чем министр иностранных дел и военный министр во Франции пришли бы к какому-нибудь решению, а оно во всех случаях было бы благоприятно для меня, я имел бы достаточно времени, чтобы разрушить коварные сети, опутавшие меня… Уверенный же в своей честности, я погубил сам себя.
Что было дальше? Между моими рисунками чиновники нашли два самых важных письма из знаменитой похищенной переписки. Вся сцена моментально изменилась…
— Вы нас опозорили! — воскликнул секретарь с презрительным видом.
Уничтоженный этим непредвиденным ударом, я упал, как громом пораженный.
Напрасно, когда я поднялся, я негодовал и протестовал, рассказывая о посещении накануне.
— Этого еще недоставало, — прервал меня секретарь, — обвинить людей, принадлежащих к самым старинным дворянским семьям Англии.
Я понял, какая глубокая пропасть разверзается подо мной… я должен туда упасть — и ничто не может спасти меня… Я сокращаю свой рассказ… Двадцать лет прошло со времени этих событий, но я до сих пор при одной мысли о них испытываю самые ужасные страдания… Я был отправлен во Францию на усмотрение военного министра вместе с материалами дознания и отношением английского правительства, настоятельно требовавшего моего наказания, а потом меня судили военным судом.
Там я сумел защищаться… я рассказал все подробности посещения двух английских офицеров и их необъяснимого поведения; я сообщил о том факте, что тот из двух офицеров, который сделался впоследствии лордом Брауном, уплатил неожиданно более полумиллиона долгов. Я закончил свою речь следующими словами: «Это дело, господа, стоило, вероятно, несколько миллионов и могло соблазнить младшего сына знатной семьи, не имеющего никакого состояния. Но чего мог желать французский офицер, капитан двадцати двух лет, награжденный орденом и имеющий ежегодный доход в триста тысяч франков… Офицер, который, как я уже доказал вам, не играл в карты, не держал пари, не участвовал в скачках и расходовал только десятую часть своих доходов? На что мне было золото России, которая будто бы купила эти нужные ей бумаги…»