Стелла очень расстроилась, рассказывая это мне, и я утешил ее, сказав, что сталкивался с этим раньше. Чарли мертв, напомнил я, мы не можем вернуть его к жизни, но я могу тебе помочь, могу облегчить твои страдания. Стелла призналась, что теперь боится спать – ей кажется, что она будет спускаться по лестнице в подвал, где ждет ужас. Вот что стала означать для нее ночь – переход в ужас. Тень ужаса удлинялась, он все дольше не проходил по утрам, заполняя первые часы дня своим отвратительным психическим привкусом.
Да, Стелла вела со мной тонкую игру. По утрам мы не виделись, в это время я занимался многочисленными административными обязанностями. Лишь после обеда я уделял внимание пациентам, и она откровенно признавалась мне, что голос утих и ее самообладание вполне устойчиво. Мы спокойно разговаривали о Чарли, и она преуменьшала свои страдания, причем не скрывала, что преуменьшает их. Затем мы переходили к более приятному обсуждению нашего брака. Наш брак. Мысль о нем определенно все еще смешила Стеллу: когда я заводил этот разговор, она улыбалась, как будто услышав хорошую шутку. Наша дружба, по крайней мере до этой истории, зачастую включала в себя хорошие шутки. Эта была наилучшей, хотя я говорил серьезно. Я знаю, что она всегда считала меня гомосексуалистом. Теперь Стелла, наверное, думала: возможно, так оно и есть, и то, что он предлагает, в большей мере является лечением в домашней обстановке, чем браком как таковым. Она воссоздавала в памяти мой дом с садом и, кажется, невольно стала стремиться туда, поскольку дом означал покой, изысканность, уют, а что еще ей было нужно? И внезапно Стелле захотелось той жизни, которую я предлагал.
Теперь я беспокоился только о том, чтобы она не изменила решение. Меня впервые за много лет тревожили легкие сомнения. Мне представлялось, что Стелла думает: Питер изо дня в день. Питер за завтраком, обедом и ужином ежедневно. Ежедневно под одной крышей, в одних и тех же комнатах. Но потом я успокаивал себя: Стелла понимает, что будет вести со мной культурную, веселую жизнь, что ей нечего опасаться обнаружить во мне какие-то неприятные привычки, мелочную жестокость, неожиданную суровость; она знала, что я отнюдь не мелочный человек. Да, она могла бы жить со мной. Насчет общей постели Стелла была не столь уверена. В данной области люди неизменно бывают удивлены, и редко это удивление приятно…
Стелла подвела меня к мысли, что сможет удовлетворить мои ожидания от брака, что сможет меня осчастливить и при этом обеспечить себе хотя бы скромное довольство. Это было нетрудно, учитывая мой характер и то, чем я обладал. Уют ведет к благопристойности, сказала Стелла. Мы оба знали, что происходит с любовью в нищенской обстановке: любовь там горит, но каким неровным, беспокойным пламенем! Подобной любви не место в той жизни, какую мы собирались вести, подобная любовь – ад в сравнении с теплом цивилизованного бытия, какое мы собирались наладить. Однако казалось, мы оба уже безмолвно соглашались с тем, что все эти сильные чувства имеют способность неудержимо пылать и потом гибнуть, спалив все, что питало их. Во всяком случае, с этим было покончено. Или Стелла подвела меня к этой мысли.
Стелла попросила меня увеличить количество снотворного и сильно встревожилась, когда я предположил, что, пожалуй, ей лучше обходиться без лекарств, что, подавляя сновидения, она блокирует подсознательный материал, который будет полезен, когда она примирится со смертью Чарли. Я видел, каких усилий стоило ей сдержать восклицание: «Ничто не подавляется!» Вместо этого она сказала, что воспоминания очень мучают ее днем и ей нужно избавляться от них хотя бы во сне.
– Как хочешь, – ответил я и не стал настаивать, не стал принуждать ее. Я не особенно беспокоился, и, как оказалось, зря. Но тогда я не понимал, какую сложную игру она ведет под воздействием мучительной, неослабной боли, о природе которой я совершенно не догадывался. Я решил не увеличивать ей количество снотворного, сказал, что она и так получает весьма большую дозу.
Я несколько дней не видел Стеллы. В июле, сказал я ей. Между тем кончался май. Оставалось пять-шесть недель. Стелла вела себя как обычно – тщательно одевалась по утрам, ходила в больничную библиотеку, брала книгу в дневную палату, читала возле окна, если никто из женщин не подходил к ней с разговорами. Оставалась сдержанной, любезной, печальной.
К пациентке, которой вскоре предстоит покинуть больницу, относятся по-особому. Она становится чем-то средним между пациенткой и свободной женщиной, вернее, ни тем ни другим. Воцаряется атмосфера тихой радости. Выписка пациентки представляет собой заслугу персонала и дает надежду другим пациентам. Стелла провела в больнице продолжительное время, но старательно сохраняла самообладание и снискала всеобщее уважение. Люди желали ей добра, спрашивали о планах на будущее. Стелла отвечала, что будет жить у замужней сестры в Лондоне. Они, должно быть, удивлялись, почему никто из членов семьи ни разу не приезжал проведать ее, но ничего не говорили. Она не спрашивала меня, поставил ли я в известность о приближающемся браке министерство внутренних дел.
Тем временем Стеллу ежедневно приводили ко мне в кабинет, и в этой большой уютной комнате мы обсуждали наши планы, которые вскоре перешли от скромного бракосочетания к медовому месяцу в Италии, где я собирался показать ей Флоренцию, которую знаю хорошо, и Венецию, с которой знаком хуже. В путешествие мы решили отправиться в конце сентября, когда погода нежаркая и туристы разъезжаются по домам, потом вернуться и зажить жизнью цивилизованного содружества. Я однажды сказал ей, что брак должен быть решением проблемы секса, но я думаю, что тот, который планируем мы, будет решением проблемы общения.
Радовала ли Стеллу перспектива этого дружественного брака, означал ли он и для нее решение этой проблемы? Я думал, что да, что именно об этом она и размышляет, когда сидит печальная, отрешенная, в темной одежде, глядя на террасы и производя мысленные расчеты.
Я продолжал руководить больницей – ходил на совещания, работал с бумагами по утрам, посещал пациентов после обеда. Ввиду предстоящего ухода на пенсию стал готовить пациентов к тому, что меня скоро в больнице не будет. Всерьез беспокоил меня только один – Эдгар. Привезли его к нам вскоре после того, как схватили в Честере. Он направлялся к Стелле, однако хотел он ее увезти или убить, я пока не выяснил. Содержал я его в верхней палате корпуса для неизлечимых, в одиночестве, что не было наказанием, как может показаться.
Мы знаем кое-что о его передвижениях после того, как Стелла покинула Хорси-стрит, правда, мало, но я надеюсь вскоре узнать больше. Он вернулся на склад, провел там три дня в одиночестве, без отдыха работая над ее головой. На четвертый день, очевидно, кто-то пришел к нему, мы не знаем кто, и сказал, что туда едет полиция. Он удрал, сунул в большую сумку несколько книг и кое-что из одежды, и по иронии судьбы через несколько минут там появилась Стелла. Все находившееся в мастерской было изъято, и впоследствии меня пригласили взглянуть, не может ли что-то из вещей пролить свет на местопребывание моего пациента. Меня больше всего заинтересовали произведения искусства, которые он выполнил, пока Стелла находилась там, – рисунки и сама голова. Все это он оставил на месте.