Через несколько минут, вернувшись в сад, Стелла не могла толком понять, что с ней случилось. Эдгар извинился за свое поведение. Это звучало так забавно и так убедительно, что она невольно вновь почувствовала к нему симпатию. Он напомнил ей об их добрых отношениях, сказал, что они для него очень важны, и вскользь упомянул, что уже пять лет не знал женщин. Умен был мой Эдгар, ничего не скажешь. Сказал, что совершил непростительный поступок, но благодарен, что она никому о нем не сказала. Стелле ни тогда, ни впоследствии не пришло в голову рассказать Максу об этом звонке, как и о поведении Эдгара на танцах.
Чарли все еще был на краю пруда. Крикнул матери, что там, кажется, змеи. Стелла села и раскрыла книгу, не стала отгонять сына от пруда, хотя он теперь наклонялся слишком низко, держался одной рукой за край, а другой шарил в воде. Она почти сразу забыла о нем и невидяще уставилась на заднюю стену дома, раскрытые французские окна гостиной, дверь, ведущую в холл, в конце его парадную дверь, расположенную с фасада, однако видимую с того места, где она сидела в тени старого ясеня. За парадной дверью находились подъездная аллея, деревья и Стена. На душе у Стеллы были легко, спокойно, словно порядок вещей, нарушенный своевольным пенисом, наладился и ее дружба с Эдгаром возобновилась.
На той стадии Стелла не имела представления, насколько психически неуравновешен Эдгар Старк. Она не выслушивала, как приходилось мне, его патологические бредни, и хотя знала, что он совершил, оправдывала его, считая убийство жены просто преступлением по страсти, что, разумеется, позволяло ей романтизировать этого человека. Поняв это, Эдгар изменил тактику, однако, думаю, вначале он просто хотел, чтобы она убедила Макса благосклонно отнестись к его работе и обеспечить ему выписку. Тут Эдгар проявил наивность, потому что дела так не делаются. С моей точки зрения, гораздо целесообразнее было то, что он психологически обрабатывал Стеллу и, по крайней мере сначала, пытался использовать свою немалую сексуальную привлекательность как средство воздействия. То, что он намеревался воздействовать на жену врача, свидетельствует о непомерной грандиозности его планов.
В начале наших взаимоотношений я обсуждал с Эдгаром свою стратегию психотерапии. Сказал ему, что собираюсь разрушить его механизм защиты: уничтожить личины, претензии, все ложные структуры его расстроенной личности, потом, так сказать, выстроить его заново, с нуля. Поскольку этот процесс будет нелегким и долгим, ему потребуется вся поддержка, какую только я смогу оказать. Мы работали вместе почти четыре года. Однако его тайные свидания со Стеллой наводят на мысль, что он вел себя со мной вероломно. Совершенно не пытаясь разобраться в патологической природе своего отношения к женщинам, Эдгар содействовал развитию того процесса, который однажды уже привел его к убийству и, собственно, послужил причиной его госпитализации.
Затем произошло то, что вряд ли кто-то из них сознательно предвидел. Они не понимали – да и кто понимает это в подобных делах? – что неистовство чувства, которое он возбудил в ней, сокрушит барьеры осторожности и здравого смысла, сокрушит их хрупкое статус-кво.
Говорить со Стеллой о сексе было непросто. Она, естественно, считала неприличным быть откровенной, однако подробно описала мне, как все началось. Стоял ясный, солнечный день, и она несколько часов после полудня беспокойно ходила босиком из комнаты в комнату, не находя себе места. Солнечный свет лился в окна больших комнат первого этажа, и натертые полы сверкали. Стелла подошла к зеркалу над камином и, увидев свое отражение, нахмурилась.
Она слегка поправила прическу, поднялась наверх и переоделась в просторный летний халат с низким вырезом, затем села перед зеркалом на туалетном столике и подкрасила губы. Опять спустилась и встала перед французским окном гостиной, глядя на задний газон. Выпила немного виски. Утром Эдгар напрямик предложил ей прийти к нему в оранжерею. Это ее сильно взволновало. Она то выходила на дорожку, то возвращалась обратно. Секс с этим мужчиной – мысль, давно жившая в ее воображении, обрела потрясающую силу, когда была высказана откровенно.
Стелла вышла из дома в парадную дверь, прошла через подъездную аллею к калитке в высоком заборе, за которой начинался передний газон, превратившийся из-за небрежения в луг с густой травой и дикими цветами. Пересекла луг и очутилась у арочного проема в садовой стене неподалеку от оранжереи; встала в нем, прижавшись спиной к кирпичам, и замерла.
Ей было слышно, как Эдгар работает, как осколки стекла разбиваются в мусорном ящике. Она знала, что он должен обнаружить ее присутствие по тени, падающей на дорожку, но сомневалась, что сумеет до тех пор простоять там. Она сознавала, что может в любой миг счесть свое поведение нелепым и тут же вернуться в дом.
Тишина. Потом перед ней появился Эдгар. Не говоря ни слова, Стелла повела его в оранжерею, взяла в ладони его лицо и горячо поцеловала в губы. Они опустились на пол. Их скрывала невысокая кирпичная стена у основания каркаса. Стелла быстро обнажилась, пока Эдгар стоял над ней на коленях, расстегивая брюки.
Я вел беседу осторожно – не мог не считаться с ее нежеланием рассказывать о том, что произошло дальше. Мне представляется, что все произошло порывисто, примитивно, что оба находились во власти инстинкта, неудержимого желания. Он взял ее сразу, грубо, и ей хотелось именно этого, она была так же распалена, как и он, им было не до застенчивости и колебаний. Все окончилось быстро, и после этого она, горячая, раскрасневшаяся, побежала в дом и сразу устремилась наверх, в ванную. Эта ванная мне знакома. Оборудование там ни разу не менялось. Большая ванна с потускневшими бронзовыми кранами стоит на когтистых ножках, кафельный пол потерял свой первоначальный цвет. В терракотовом горшке у двери пышно растет папоротник, прекрасно чувствующий себя в тепле и сырости, рядом с горшком стоит большая корзина для белья.
Из кранов хлынула вода. Стелла сбросила одежду и влезла в ванну. Нервное возбуждение прошло. Она лежала в горячей воде около часа, закрыв глаза, совсем бездумно, хотя, пожалуй, не совсем – где-то в глубине шевелилось сознание того, что она недавно совершила. Это нельзя было обдумывать, признавать; однако существуют формы переживаний, выходящие за пределы механизма подавления, и в потайных уголках ее души возникал вопрос, не повторит ли она того, что сделала. И хотя Стелла не задавалась этой мыслью, яростно прогнала бы ее, мелькни она в сознании, но все же уяснила, как уясняют все не допускающее обдумывания, что ответом является «да».
Несколько часов спустя Стелла сидела на заднем газоне под старым ясенем, утопая в белом плетеном кресле, держа в руке стакан с виски, а на коленях – книжку, и вдруг услышала, что Макс пытается отпереть парадную дверь. Она вошла в дом, пересекла холл и впустила его; у Макса, видимо, произошла какая-то путаница с ключами. Он был в темном костюме, с распущенным галстуком, усталый, изнуренный жарой и больше всего на свете хотел пить.
– Ужасный день, – сказал Макс.
За его спиной, по ту сторону подъездной аллеи, на фоне вечернего неба темной массой вздымались сосны. Стелла обняла Макса с несвойственной ей горячностью, и у нее в голове мелькнула ироничная мысль, что прелюбодейку влечет в объятия мужа сознание собственной вины.