Знаю, что Анна страдает от этого, пожалуй, даже досадует. Думает, что я не обращаюсь к ней с просьбой о поддержке потому, что она не много для меня значит. Это не так. Именно потому, что я ее люблю и боюсь потерять, я и не хочу показаться ей слабым. Система воспитания, существовавшая в шестидесятые годы, определила наше формирование: ты сильный, выигрываешь – и ты вознагражден; ты слабый, проигрываешь – и тебя наказывают. Анна вышла за меня замуж не потому, что я плакался ей в жилетку, а преуспевал и олицетворял в ее глазах образ сильного мужчины. Я хочу его сохранить. Их сохранить: образ и Анну. Я знал многих, кто, потеряв работу, следом терял и жену. У человека менялся характер, и он не мог больше дать того, что хотелось жене. Есть некое обоюдное психологическое удовлетворение в переходе от роли жены к роли матери-утешительницы, но от него быстро устаешь, ведь нельзя долгое время перестраивать весь фундамент, на котором построено супружество. «Да не оставит тебя сила» – эта фраза остается лучшей из лучшего фильма года на заре третьего тысячелетия. Недалеко же мы ушли от человекообразных обезьян.
То же самое и в делах. Выигрывает не обязательно самый умный, но самый грубый, тот, кто желает чего-то сильнее других.
Анна говорит, что готова все разделить со мной, – она дала обещание быть с мужем в горе и в радости. И если во мне останется потаенный уголок, она не сможет любить меня всего целиком. Я уверен, что Анна так думает, и вполне искренне. Но я также уверен и в том, что она ошибается. Если меня исключат из конкурса, она не перестанет меня любить, но будет любить по-другому. Она будет любить другого меня. Это слишком большой риск.
И все-таки Анну не в чем упрекнуть. Когда я заявил ей о потере работы, ей и в голову не пришло, не в пример многим ее подругам в подобной ситуации, что у нас больше не будет доходов и мы должны обходиться обычным прожиточным минимумом. В первую очередь она подумала не о себе. Она долго убеждала меня, что я не виноват, – впрочем, это было напрасно, так как я не чувствовал себя виноватым, – и оправдывала меня тоже напрасно. Довольно сухо я попросил Анну прекратить оказание психологической скорой помощи, и впредь мы к этому не возвращались. В течение двух месяцев она иногда, между прочим, спрашивает, как идут дела, и я неизменно отвечаю, что кое-что наклевывается. Я отлично вижу, как она переживает. За меня. Через несколько недель, когда придут первые неоплаченные счета, Анна начнет переживать за себя и наших детей. Тогда-то и начнется самое серьезное: она станет думать о детях, которым грозит опасность – из-за меня.
Однако нашим двум девочкам почти ничего не грозит. Старшая блестяще оканчивает коммерческую школу, поступив туда с отличным аттестатом зрелости. К концу учебного года она получит право на свободное распределение, и на нее свалится куча предложений. Вот с младшей – проблемы. Она пробует изучать историю искусства на филологическом факультете, что мне кажется не слишком перспективным. Вижусь я с ней лишь раз в неделю, но она упрекает меня за то, что я ее подавляю. Возможно, так оно и есть, тут невольная вина матери, сестры и моя, и ей следует от нас освободиться. Полагаю, произойдет это не скоро. Можно было подумать, что моя безработица сблизит нас с дочерью: ведь я уже не был преуспевающим, как ее старшая сестра, которой все удается, а сравнялся с ней самой, у которой ничего не получается. Не тут-то было. У нее хватило деликатности смягчить свою агрессивность, но хорошо видно, что она сдерживает себя. От чего? Чтобы добить меня? Отомстить за себя? Плясать на моем трупе? Мое поражение – это ее триумф, и в то же время она злится на меня за то, что я ускользаю от ее ярости. Результат: она почти не разговаривает со мной. В последнее время воскресные обеды проходят в тягостной атмосфере.
Тем более что Анна продолжает работать. В свое время она мудро поступила, устроившись в управленческом аппарате, где зарплата скромная, но стабильная. Анна руководит отделом в ректорате – какой-то технической группой, на 95 % состоящей из мужчин, как и все службы такого рода. Ее она держит в ежовых рукавицах, по-другому нельзя. Дома же Анна может вновь почувствовать себя женщиной. Потому-то я и не хочу смены ролей.
Психолог из «Де Вавр интернэшнл» не пыталась углубиться в мою семейную ситуацию. Сначала я не понял почему. Влияние семьи настолько сильно во Франции, что даже все грабители в один голос заявляют: они грабят только во имя своих детей. Впрочем, в этом есть доля правды: отец, мечтающий сохранить любовь дочери, даже если для этого нужен конный завод, готов пустить в ход нож, чтобы приобрести этот завод. Нет ничего унизительнее, чем отказать в удовольствии ребенку не из педагогических соображений, а из-за нехватки денег.
Но в «Де Вавр интернэшнл» об этом прекрасно осведомлены, знают они и то, что у них нет возможности перепроверить рассказанное мной. Когда ваш лучший друг вдруг разводится, неожиданно признавшись, что его жизнь уже давно превратилась в ад, вы чувствуете, что с луны свалились: вы ведь абсолютно ничего не замечали. Как можно отобразить это тремя крестиками в клеточках вопросника? Впрочем, им плевать на то, как я живу. Их интересовал только один пункт: отразится ли все это на моей трудоспособности, и если да, то каким образом? Чтобы выявить это, им не нужно изучать характеры членов моей семьи – только мой.
А жил я совершенно банально: супружеская жизнь безоблачна, двое детей достаточно уравновешены (одна чуть меньше другой), ни наркотиков, ни тюрьмы, ни сомнительных связей, никаких отягчающих обстоятельств, разумное расходование семейного бюджета. Ни одного изъяна в доспехах вопреки опасениям дамы-психолога. Чист. И мне хотелось, чтобы все так и продолжалось, потому что в таком существовании, без сомнения, я находил своего рода счастье или по крайней мере отсутствие несчастья, которого желают стоики.
Одно из главных неудобств безработицы – слишком много времени для размышлений. Оглядываешься на свое прошлое, всматриваешься в него, копаешься в нем. Это ошибка. Поневоле приходишь к мысли, что сам виноват во всем, и начинаешь все рушить только из-за того, что сложившееся положение временно плохое, а следовательно, когда-то ты совершил оплошность. Оплошностей у меня не было, точнее, была одна: я недооценил глупость моего последнего шефа. И разумеется, хочется все начать с нуля: поусерднее учиться в школе, выбрать лицей получше, окончить Национальную школу управления и стать фининспектором: на этой должности никогда не расплачиваются за ошибки, даже чудовищные. Но если бы существовала возможность начать все заново, я бы поступил так, как прежде: женился на Анне, работал в тех же местах, кроме последнего, купил бы ту же самую квартиру. Может быть, я давал бы побольше свободы младшей дочери. А вообще-то я существовал в полном согласии с самим собой.
Вот почему я и ответил Анне:
– Думаю, хорошо…
Я и сам верил в это.
* * *
Стажировка начиналась в одно из воскресений. С самого начала происходило нечто для меня невероятное: большое число руководящих работников прервали уик-энд ради каких-то семинаров. Я-то думал, они проводят их, уединившись в какой-нибудь загородной гостинице с миленькой секретаршей, и мне жаль было их жен, попавшихся на довольно грубый крючок. Отнюдь. Организаторы семинаров сетовали, что тратится много времени на переезд и прием, размещение в номерах, душ после дороги, формальности, занимавшие все утро понедельника, из-за чего терялось минимум полдня. Потому-то теперь и начинают в воскресенье вечером, после ужина. Полагаю, через двадцать лет начинать будут в субботу утром, на рассвете. А в XXI веке, должно быть, найдут способ обходиться без сна – этого безудержного пожирателя времени.