— Лула знала об этом лишь в самых общих чертах. Мальчики катались на велосипедах. Мы услышали вопли Джона, а потом Тони так кричал, так кричал…
До сих пор Страйк не сделал ни единой пометки. Он не сводил глаз с лица смертельно больной женщины, а она говорила:
— Алек запретил мне смотреть, запретил подходить к карьеру. Когда я услышала об этой трагедии, у меня случился обморок. Думала, я этого не переживу. Хотела умереть. Не понимала, как Господь такое допустил. Но время шло, и я стала понимать, что, наверное, получила по заслугам. — Леди Бристоу рассеянно смотрела в потолок. — Вот и сейчас мне, как видно, ниспослана кара. За то, что я их слишком любила. И баловала. Ни в чем не могла им отказать — ни Чарли, ни Алеку, ни Луле. Да, думаю, это кара, потому что все другое было бы невыразимо жестоко, правда? Заставить меня пройти через такое испытание раз, другой, третий…
У Страйка ответа не было. Леди Бристоу требовала, чтобы ее пожалели, но он не чувствовал той жалости, какой она, вероятно, заслуживала. Она лежала на смертном одре, закутанная в невидимый саван мученичества, и выставляла напоказ свою беспомощность и пассивность, которые вызывали у него в первую очередь отторжение.
— Лула была для меня таким желанным ребенком, — продолжала леди Бристоу, — но она никогда… В детстве она была совершенно прелестна. Маленькая красавица. Я на все была готова ради этой девочки. Но она не любила меня так, как любили Чарли и Джон. Наверное, мы опоздали. Наверное, опоздали ее удочерить. На первых порах Джон ревновал. На него так подействовала смерть Чарли… но потом они очень сблизились. Очень. — Пергаментную кожу ее лба прорезали хмурые морщинки. — Значит, Тони все же был не прав.
— Не прав в отношении чего? — ровным тоном уточнил Страйк.
Лежащие на одеяле пальцы задергались. Леди Бристоу сглотнула.
— Тони был против удочерения Лулы.
— Почему же? — спросил Страйк.
— Он вообще не любил моих детей, — сказала Иветта Бристоу. — Мой брат — очень жесткий человек. Холодный. После смерти Чарли он наговорил всяких гадостей. Алек его ударил. Это неправда. Все неправда — все, что он наговорил.
Ее млечный взгляд скользнул по лицу Страйка, и он на мгновение увидел ее такой, какой она, вероятно, была в молодости, пока еще не растеряла свою красоту: чуть назойливое, чуть инфантильное, трогательно беспомощное, невероятно женственное создание, обласканное и защищенное сэром Алеком, который бросался удовлетворять любой каприз, любую прихоть жены.
— И что же наговорил Тони?
— Страшные вещи про Джона и Чарли. Кошмарные. Я не могу, — слабо выговорила она, — не хочу их повторять. А потом, узнав, что мы собираемся удочерить девочку, он позвонил Алеку и сказал, что мы не имеем на это морального права. Алек пришел в бешенство, — она перешла на шепот, — и отказал Тони от дома.
— И вы все это пересказали Луле, когда она заехала вас навестить? — спросил Страйк. — Про Тони, про его выпады в адрес Джона и Чарли, про его отношение к ее удочерению?
Ему показалось, она почувствовала упрек.
— Точно не помню. Я тогда перенесла тяжелейшую операцию. От лекарств у меня был туман в голове. Мне сейчас не вспомнить… — Тут она вдруг резко переменила тему. — Этот юноша напомнил мне Чарли. Друг Лулы. Такой красавец. Как его зовут?
— Эван Даффилд?
— Вот-вот. Знаете, он ведь недавно приходил меня проведать. Буквально на днях. Впрочем, точно не знаю… я потеряла счет времени… Мне назначили столько лекарств. Но он приходил меня навестить. Это было так трогательно. Он всего лишь хотел поговорить о Луле.
Страйк вспомнил, как Бристоу расписывал, что его мать даже не поняла, кто такой Даффилд; теперь приходилось допустить, что леди Бристоу просто устроила небольшой спектакль, дабы подчеркнуть свое бедственное положение и лишний раз сыграть на сыновних чувствах Джона.
— Чарли мог бы вырасти таким же красавцем. Мог бы стать певцом или актером. Он любил показывать сценки, помните? Как мне было жалко этого мальчика, Эвана. Он сидел и плакал вместе со мной. Признался, что ревновал ее к другому мужчине.
— И кто же это был?
— Певец, — туманно ответила леди Бристоу. — Который сочинял о ней песни. Когда мы молоды и красивы, мы бываем очень жестокими. Как мне было его жалко! Он говорил, что чувствует за собой вину. А я сказала, что он ни в чем не виноват.
— А в чем он себя винил?
— В том, что не бросился за ней вдогонку. Не проводил до квартиры. Не зашел. Не спас ей жизнь.
— Иветта, не могли бы мы вернуться немного назад, к дню, который предшествовал этой трагедии?
Она посмотрела на него с укором:
— Боюсь, ничего другого у меня в памяти не осталось. Я рассказала вам все, что помню. Меня только что привезли из больницы. Накачали обезболивающими. Я была не в себе.
— Еще бы! Но я лишь хотел спросить: вы помните, что в тот день вас навещал Тони?
Наступила пауза, и Страйк заметил, что изможденное лицо как-то ожесточилось.
— Нет, я не помню, чтобы в тот день меня навещал Тони, — выговорила наконец Леди Бристоу. — Я знаю, он говорит, что приезжал, но я этого не помню. Возможно, я спала.
— Он утверждает, что находился здесь одновременно с Лулой, — подсказал Страйк.
Леди Бристоу еле заметно пожала хрупкими плечами.
— Все может быть, — сказала она, — но я этого не помню. — Она немного повысила голос. — Когда мой брат узнал, что я при смерти, он стал относиться ко мне гораздо человечнее. Постоянно навещает. Конечно, не упускает случая вставить шпильку в адрес Джона. Так было всегда. Но Джон… выше всяческих похвал. Пока я прикована к постели, он делает для меня такие вещи… каких нельзя требовать от сына. Я бы скорее ожидала этого от Лулы… но она была избалованной девочкой. Я любила ее, но она была крайне эгоистична. Крайне эгоистична.
— Значит, в тот день, когда вы в последний раз видели Лулу… — Страйк упрямо возвращался к главному, но леди Бристоу не дала ему договорить.
— Когда она уходила, я была очень расстроена, — сказала она. — Страшно расстроена. Разговоры о Чарли не проходят для меня бесследно. Она видела, в каком я состоянии, но все равно отправилась на встречу с подружкой. Мне ничего не оставалось, как принять успокоительное, и я заснула. Нет, я не видела Тони; я вообще никого не видела. Он сколько угодно может говорить, что был здесь, но я ничего не помню. Меня разбудил Джон — он принес мне поднос с ужином. Джон был взвинчен. Он меня отчитал.
— За что?
— По его мнению, я пью чересчур много таблеток, — капризно, как маленькая девочка, сказала леди Бристоу. — Бедный Джон, я понимаю, он хочет как лучше, но ему не понять… он не может понять… в моей жизни было столько боли. В тот вечер он сидел со мной очень долго. Мы говорили о Чарли. Проговорили за полночь. И во время нашей беседы… — она понизила голос до шепота, — как раз в это самое время Лула выбросилась… выбросилась со своего балкона. Так что ранним утром на долю Джона выпало сообщить мне эту весть. С рассветом здесь уже была полиция. Он вошел ко мне в спальню и сказал… — Она сглотнула и, едва живая, покачала головой. — Потому-то у меня и произошло обострение заболевания, это точно. Человеческой боли есть предел.