– Ты эти настроения оставь! Мне все происходящее не больше твоего нравится, – сердито буркнул Андрей. – И потом, что это тебя на святых мучеников потянуло? Ты что сейчас расследуешь?
– Кражу в соборе, с убийством ночного сторожа, – краснея, ответил Сашка. – У них настоятель такой – как побеседую с ним, все в душе наизнанку, я даже жития святых читать начал! – приглушенном шепотом, словно бы о чем-то постыдном, сообщил Амбросимов.
– Ясно. У нас с тобой не жития, а пять умышленных убийств, так что соберись, – откидываясь на спинку кресла, быстрым шепотом велел ему Андрей, потому что на пороге появился хозяин дома с подносом в руках.
– Ну, вот. Угощайтесь. По вашим лицам вижу, что целебная сила иван-чая вам сейчас не помешает. – Приговаривая эти слова, Родион Михайлович уселся на диван между гостями и разлил напиток по чашкам, отпил несколько неспешных глотков чая и взглянул на Андрея: – Вы не смущайтесь, Андрей Петрович, говорите. Точнее, спрашивайте. Вы ведь по делу пришли? Вот и начинайте.
Андрей тяжело вздохнул: мантра о пяти убийствах никак не желала работать, и видел он перед собой лишь одинокого пожилого человека – невероятной доброты и отзывчивости, человека, пережившего личную трагедию и не смирившегося с ней. И сердце его ныло от жалости, вопреки всякой логике и здравому смыслу.
– Так что вас привело ко мне, Андрей Петрович? – отпив еще несколько глотков чая, спросил Родион Михайлович.
– Мы пришли к вам по поводу гибели Кострюкова Николая Степановича, – вскидывая на собеседника глаза, ответил Андрей.
– Конечно… Когда я увидел вас вдвоем, я так и подумал, – кивнул Родион Михайлович, и ни его голос, ни кроткое выражение лица никак при этом не изменились. – Вы меня арестуете?
– Да. У нас достаточно материалов, чтобы предъявить вам обвинение в нескольких убийствах, – сдержанно ответил Андрей.
– Ну, что же… – Родион Михайлович поставил на стол чашку и взглянул на своих гостей: – Вы меня осуждаете?
Саша Амбросимов сперва покраснел, потом побледнел и понурил голову, пряча тоскливый, как у собаки, взгляд.
А Родион Михайлович взглянул на Андрея:
– А вы?
– Добро, опускаясь до уровня сведения счетов со злом, само становится злом. И ничего тут не изменишь. Творить добро можно, лишь наполнив сердце любовью. А в убийстве нет ни любви, ни доброты. Это не правосудие, не справедливость, а просто самосуд и убийство, – тихим, очень грустным голосом ответил Андрей. – Я много думал об этом в последнее время, и поэтому мой ответ получился таким напыщенным. А вообще, мне было трудно, потому что вы мне нравитесь, и мне очень хотелось как-то оправдать вас. Но я не смог.
– А как же расхожая фраза о том, что добро должно быть с кулаками? – без всякого намека на спор спросил Алферьев.
– Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро.
Добро – не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро – не слякоть и не святость,
Не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
Принять не просто вывод тот,
Что смысл истории в конечном,
В добротном действии одном —
Спокойно вышибать коленом
Добру не сдавшихся добром! —
с горечью процитировал Андрей.
Это стихотворение попалось ему на глаза случайно, примерно неделю тому назад, и словно стало ответом на мучившие его вопросы. Оно настолько крепко легло ему на сердце, что он его даже выучил.
– Да, об этом я тоже думал, – добавил он.
– Знаете?.. – глядя куда-то в сторону, проговорил Родион Михайлович. – Когда умерла Женя, я заболел. Мне было больно каждый миг, каждую секунду. Так больно, что пришлось уйти с работы. Я постоянно забывал о том, где я нахожусь и что именно должен делать. Меня терпели, сколько могли, а потом отправили на пенсию. Это было правильно, я стал опасен для пациентов. Но, оказавшись дома, наедине со своей болью, я испугался, что либо умру, либо сойду с ума. Меня тянуло то на кладбище, то в больницу, и однажды я натолкнулся на Кострюкова. Мы столкнулись с ним нос к носу, на парковке, возле больницы. Он меня, конечно, не узнал, но с того времени я начал следить за ним, – с совершенно спокойным, бесстрастным лицом проговорил Родион Михайлович. – Я сам еще не понимал, зачем это делаю. Я встречал его у его работы, провожал до дома, бродил возле его подъезда в выходные… Это была мания, и длилось это несколько месяцев подряд. А потом мне пришла в голову мысль: если он умрет, возможно, мне станет легче. Боль уйдет, и я смогу жить дальше. Но надеяться на то, что здоровый мужчина средних лет вдруг возьмет и загнется мне на радость, было бы глупо. И тогда мысль об убийстве впервые меня посетила. Я подумал, что, возможно, Женя – не единственная его жертва. Такое наплевательское отношение к чужой жизни наверняка не прошло бесследно для его пациентов. Но изучать биографию Кострюкова я не стал. Просто принял решение. А потом мне пришла в голову мысль, что было бы гораздо удобнее поселиться поближе к нему, чтобы больше времени оставалось для слежки. Продать свою квартиру я не мог. Это была наша с Женей квартира, но у нас имелись сбережения на черный день, а чернее дня, чем день ее смерти, я представить себе не мог, поэтому решил снять квартиру поближе к Кострюкову. Я ждал полтора месяца, пока не поселился в соседнем подъезде.
Вот теперь я стал осторожнее. Я изучил распорядок его дня, его привычки, манеры и даже характер, а чтобы оправдать свои долгие вечерние прогулки возле гаражей, я взял в приюте для собак таксу. Раньше я никогда не держал животных, но собака мне очень пригодилась. Гуляющий поздно вечером, в любую погоду, пожилой собачник ни у кого не вызывает подозрений.
Это последнее замечание заставило и Андрея, и Сашу задуматься.
– В тот вечер все произошло словно само собой, так легко, что я даже испугался. Мы с Бобиком гуляли возле гаражей, подъехал Кострюков, вышел из машины, я подошел к нему сзади, примерился – и ударил ножом. Потом взял его сумку и отнес к ближайшей помойке. Я даже вещи из нее не вынул, наверное, с этим бомжи справились. Меня никто не видел, а если и видел, то не обратил внимания. Испуганный этой удивительной легкостью, я сбежал домой, мне надо было все обдумать и успокоиться. Мои дух и тело приучены к дисциплине, и вскоре я смог взять себя в руки. Когда появилась полиция, я был уже спокоен.
– Неужели убийство… помогло вам?! – с ужасом спросил Андрей.
– Не знаю. Но оно так заняло мой ум и мою душу, что для всего остального уже не осталось места.
– А как же Тюриков, за что вы его убили? – впервые за время их беседы заговорил Саша.
– Это вышло случайно. Я шел домой – я все еще жил тогда в доме Кострюкова, – и увидел «неотложку» у соседнего подъезда и старушек, живо обсуждавших происшедшее. Наверное, это признак старости, но я остановился послушать, что произошло.