— Какой же ты чудак! Ты поиграл в короля и не хочешь выходить из этой роли… Надеюсь, однако, что ты не станешь сидеть здесь сложа руки и как-нибудь устроишь, чтобы нам можно было бы бежать сегодня же!
— Сейчас же, если желаешь. Раз все это кончено, какой мне смысл оставаться здесь часом дольше?
— Вот это мне нравится! Таким я тебя люблю!
— Нам отнюдь незачем бежать, подобно жуликам; мы можем свободно уйти, не возбуждая ничьего подозрения. Садись и пиши:
Господин командир «Виктории»!
Можете не ожидать нашего возвращения на фрегат. Мой царственный племянник стосковался по своему острову и по своим подданным, а так как нам посчастливилось найти небольшое торговое судно, отправляющееся на Суматру и согласившееся зайти в наш залив, то мы сегодня же отправляемся на нем.
Приносим вам нашу благодарность за ваше милое отношение к нам, которым вы сумели заслужить наше расположение, и если вы когда-либо будете снова в нашей стране, то мы сумеем доказать вам свою признательность.
Гроляр,
Королевский Принц мокиссов.
Это мы отправим по адресу командира сегодня вечером с нарочным. Нужно всегда расставаться прилично с людьми, от которых, в сущности, мы не видели ничего, кроме хорошего.
— Прекрасно, Ланжале! Вот ты опять стал самим собой! Что же ты думаешь теперь делать, чтобы незаметно уйти отсюда?
— Решительно ничего; мы открыто уйдем на глазах у всех!
— И ты полагаешь, что они позволят нам преспокойно уйти от них и будут смотреть на нас, засунув руки в карманы?!
— Боже мой, как ты наивен, Гроляр! Я просто-напросто сообщу командиру судна о своем желании посмотреть Гонконг и попрошу его дать нам с собой кого-нибудь из офицеров для сопровождения, а так как мы знаем город лучше любого из англичан, то нам не трудно будет посеять его где-нибудь!
— А твой сундучок? А твой тромбон?
— Об этом не беспокойся.
— Надо спешить. Ведь эскадры могут сняться с якоря без нас!
— Но ты дашь мне, надеюсь, позавтракать, а затем мы совершим свою прогулку в город. На этот раз я закажу завтрак получше и приглашу командира, а за столом я поговорю с ним о нашей прогулке.
Все случилось именно так, как предвидел Ланжале: после завтрака, когда все были очень веселы, мнимый король вдруг спросил:
— Гонконг — это английский город?
— Да, сэр, тридцать лет тому назад это была голая скала, а мои соотечественники превратили ее в цветущий город!
— Я бы очень хотел повидать первый город, встретившийся на нашем пути!
— Ваше Величество может исполнить свое желание без всякого затруднения: я откомандирую к Вам одного из офицеров, который будет сопровождать Ваше Величество и объяснит вам все, что вы пожелаете знать. Через полчаса наш паровой катер доставит Вас на берег, а я прикажу приготовить там для вас экипаж, который в продолжение всего дня будет находиться в вашем распоряжении.
— Я бы попросил вас также поместить на катер мой сундучок, который я хочу несколько усовершенствовать, приказав мастерам в городе сделать в нем несколько перегородок для более хрупких предметов.
— Желание Вашего Величества будет исполнено! — ответил командир, не подозревая во всем этом никакой хитрости со стороны короля мокиссов, не допуская даже мысли, чтобы он мог вздумать остаться в Гонконге, где он оказался бы в совершенно чужом месте.
Но Ланжале успел уже выработать подробный план действий. В то время как они осматривали площадь консулов, королю вдруг пришло желание помыться, и сопровождавший его молодой лейтенант поспешил указать ему на находящиеся на той же площади бани, которые были хорошо знакомы двум французам. Выйдя из экипажа, Ланжале и Гроляр простились с молодым офицером, предоставив экипаж в его распоряжение на час времени, а сами поднялись по лестнице купальни и скрылись в этом обширном здании.
Офицер же поехал в китайский квартал, самый интересный и самый любопытный в городе.
— Прощай, мой херувим! — послал ему вслед Ланжале, сопровождая свои слова насмешливым воздушным поцелуем. — Когда мы с тобой свидимся, то будет еще жарче, чем сейчас, хотя на этой скале и теперь можно изжариться живьем!
Едва только бывший король и его приятель вошли в баню, как первый поспешил отправить боя, то есть прислуживающего мальчика, на базар, чтобы тот принес ему подбор европейского платья, так как и Гроляр, и Ланжале потеряли весь свой гардероб во время гибели «Фрелона», деньги же и кредитные бумаги они спасли в своих спасательных поясах и потому не нуждались в презренном металле. Сами они вошли в бани и здесь скоро совершенно смыли с себя краску и стали такими же белыми людьми, какими были раньше.
Когда прибыл гардероб, каждый из них выбрал то, что ему было по вкусу, и, сделав запасы белья, обуви и платья, заняли по комнате в гостинице при банях; они имели даже удовольствие присутствовать при забавной сцене удивления молодого офицера, вернувшегося за королем мокиссов и его дядей и узнавшего, что те, не дождавшись его, уехали.
Пять раз бедняга переспрашивал все о том же и пять раз получал один и тот же ответ, после чего решился наконец вернуться на судно без доверенных его попечению дикарей, к великому своему огорчению.
Любезности Парижанина. — Сердечная сторона. — Прекрасные дела. — Странное поведение. — Жалостливость сыщика. — Загадка. — Сомнения. — Многосложные вопросы. — Отложенное объяснение.
— ДА, НЕПРИЯТНО БУДЕТ ЕМУ ВЕРНУТЬСЯ НА судно! — воскликнул Ланжале.
— Мне его от души жаль, — заметил Гроляр. — Если послать наше письмо с нарочным сейчас же, то оно прибудет раньше него, и это избавит его от лишних неприятностей.
— Повернись-ка ты, голубчик, чтобы я мог на тебя посмотреть! Нет, я, право, от души рад, что мне удалось наконец понять нечто, что я до сих пор никак не мог себе объяснить… Ведь ты же безобразен, труслив, скуп, нередко глуп…
— Ну и что же? Я уже привык к твоим любезностям!
— О, я мог бы тебе добавить еще много столь же лестных эпитетов, не говоря уже о том зле, какое ты старался сделать и еще будешь стараться сделать нашим друзьям; счастье еще, что я тут и не дам тебе много воли. При всем этом ты страшный, отвратительный эгоист, — и положительно не могу взять в толк, почему я полюбил тебя, несмотря на все это.
— Полюбил! Хоть немного, да полюбил! — растроганно воскликнул старик, и глаза его засветились радостью.
— Даже и много! Так вот сейчас я понял, почему: потому что в том, что ты сказал сейчас по отношению к этому молодому офицеру, опять сказалось то, что сказывалось в тебе всегда, во всех случаях нашей совместной с тобой жизни, кроме тех, когда дело касалось твоей миссии — о, тогда ты свирепее всякой акулы! В тебе сказалось твое доброе сердце! Везде и во всем в тебе говорит прежде всего сердечная сторона. Твое первое движение — это всегда помочь горю, нужде, избавить человека от излишнего огорчения или неприятности…