Он позволил мне обойти дом и, к еще большему моему удивлению, вдруг сообщил, что у него есть кое-что, предназначенное именно для меня. Я остался гулять в саду, а он ушел и вернулся с конвертом. Я буквально остолбенел, увидев на нем свое имя. Я спросил, где он его взял, и хозяин дома рассказал, что в 1908 году сюда явился незнакомый молодой человек. Тогда была еще жива мать этого человека, она рассказала, что он был очень любезен и спросил вежливо, живет ли еще здесь мой дед. Она сказала, что тот умер. И тогда молодой человек объяснил, что ему нужен внук предыдущего владельца дома, и спросил, может ли оставить для меня письмо на случай, если я вдруг появлюсь когда-нибудь. Она сказала, что, разумеется, с радостью передаст письмо, но заметила, что вряд ли я вернусь сюда. Но он заверил, что может не застать меня в Лондоне и будет рад, если я когда-нибудь получу это письмо. И она, доверчивая душа, взяла письмо и хранила его. Прошло десять лет. Перед смертью она рассказала о письме сыну и спросила, что с ним делать. Сын решил, что я где-нибудь за границей и что, когда закончу там свои дела, вероятно, вернусь в страну и, может быть, появлюсь здесь. Он взял на себя обязанность передать письмо. После смерти матери они с женой переехали в этот дом, а письмо лежало и ждало меня. Трудно поверить, что так внимательно и бережно отнеслись к просьбе незнакомого человека, но, видимо, мать прониклась к нему.
Я скоро ушел с письмом в руке, и последней фразой хозяин дома выразил надежду, что теперь я буду жить в Англии. Я не открывал письмо, пока не приехал в Лондон. Это было признание, Иен, признание в совершенном убийстве в Стонхендже. Но он не был дураком и не оставил своего имени. Он писал, что убитый заслуживал смерти, но тем не менее он не хотел его убивать, это произошло неожиданно, как несчастный случай. Но, Иен, я видел тело и эту рану. Не могло быть никакого несчастного случая — цель была поражена с точностью профессионала, скажите, можно ли случайно нанести такую смертельную рану?
Он писал дальше, что убитый совершил ужасные вещи и его смерть предохранит других. Я решил, что он оправдывается. Он объяснил, что жертву не опознали, потому что считали, что этот человек давно покинул страну. Покинул тихо, никого не ставя в известность. Вот строки из письма: „Его не любили и не интересовались, почему он вдруг исчез, хотя никто не ждал от него прощального ужина и объяснений, как происходит в таких случаях. Думали, захотел просто не ставить людей в неловкое положение, когда они должны будут невольно выражать сожаление по поводу его отъезда, сожаление, которого не чувствуют. В Англии не оставалось никого, кто был бы ему дорог, и были слухи, что дальнейшее его пребывание на службе было под вопросом, что ему грозит увольнение. Те, кто знал о настоящей причине его исчезновения и о его личной жизни, боялись говорить. Я был одним из них. Я убил сразу, другие делали это медленно. Я схватил нож, который лежал на его столе как украшение, редкость, кто-то приделал к нему рукоятку, ударил вслепую и удивился, когда он упал, — я подумал, что он просто притворился. Я оставил его там и пошел к другу, которому доверял. Он и еще один человек помогли мне избавиться от тела. Я написал все это, чтобы облегчить свою совесть и дать вам доказательство, потому что дело не было раскрыто. Те следы, что я оставил, были слишком невнятными, и я не знаю сам, хочу ли, несмотря на угрызения совести, отвечать за преступление, которое совершил“.
Так-то, Иен, дружище, что вы об этом думаете?»
Ратлидж отложил письмо. Что тут можно сделать? Улики появились поздно, они косвенные, но, если бы Камминс получил их в то время, когда вел расследование, можно было предпринять определенные шаги и, возможно, даже раскрыть преступление. Вероятно, убийца считал, что облегчит свою совесть, признавшись в преступлении, и в то же время был уверен, что дело не раскроют и никогда его не найдут.
Ведь в письме не было сказано ничего, что могло навести на имя человека, совершившего убийство.
Без самого письма Ратлиджу трудно было делать выводы, но, уж наверное, Камминс хорошо его обдумал и взвесил все за и против.
Хэмиш сказал: «Ты не можешь проникнуть в ход его мыслей и знать все детали».
— Это загадочное дело, — ответил ему Ратлидж. — Как и наше с Саммерсом. Один Бог знает, как долго он вынашивал планы мести, но его совесть не мучает, до сих пор он действовал безжалостно. Он убил не одного, а нескольких человек, а теперь увез несчастную женщину во Францию, лишив ее любимой собаки, которую просто бросил на берегу.
«Если бы ты не обыскал тайно номер в „Белом лебеде“, то не увидел бы фотографии и не узнал бы о собаке».
— Это правда, и полиция в Дувре спрашивала, откуда я знаю о ней, да еще и кличку.
Он им тогда ответил, что узнал о собаке, потому что бывал несколько раз в отеле, где останавливались мнимые Пирсы. И это было в известном смысле правдой.
— Он вернется, я это нюхом чую, — громко сказал Ратлидж в тишине. — И скорее, чем мы ожидаем. Как его остановить?
В этом проблема. Он может вернуться через десяток других портов, не обязательно через Ла-Манш.
И снова мелькнула мысль, которая была неприятна: если бы он не поехал в Брайтон, направленный Саммерсом по ложному следу, он успел бы в Дувр вовремя.
Он постарался загнать эту мысль подальше.
Сейчас все равно ничего нельзя предпринять. Что ж, иногда ключ к разгадке появляется неожиданно.
Он выбрал ресторан подальше от Скотленд-Ярда, чтобы поужинать и не встретиться с коллегами. Еда оказалась сносной, люди за столиками сидели в основном солидные, он быстро поел и ушел. Вернувшись домой, он увидел около своей двери в полумраке какую-то темную фигуру.
Первой мыслью было — Саммерс. Или его жена?
Он взял себя в руки и спросил негромко:
— Кто вы?
Бесформенная тень зашевелилась, приняла очертания женщины, и знакомый голос ответил:
— Иен? Прошу тебя, мне нужна помощь.
Это была Мередит Ченнинг. Он мгновенно оказался рядом, одной рукой поддержал ее, другой отпер дверь. Хорошо, что он забыл погасить свет, когда уходил. Заметив, что Мередит плачет, он нашел носовой платок и протянул ей. Она прижала платок к глазам.
— Что случилось? — спросил Ратлидж.
— Не знаю, с чего начать. — Мередит сидела, закрыв лицо, потом, как будто собравшись с духом, решительно убрала платок, и Ратлидж прочитал на ее лице страдание. — У меня есть друзья, конечно, я могла бы к ним обратиться за помощью. Но тогда пришлось бы им многое рассказать, о чем бы я потом пожалела, ведь слова, высказанные в минуту слабости, не вернуть. И впоследствии в их глазах я бы всегда видела, что они знают. Мне этого не вынести.
Он подвинул кресло и сел напротив.
— Я никогда не судил тебя, — сказал он спокойно. И стал ждать.
— Должна ли я рассказать свою историю, Иен? — Она немного успокоилась, перестала плакать и тяжело вздохнула. — Большая часть ее известна. Мой молодой человек должен был уйти на войну… Он говорил, что любит меня и хочет жениться, и в то же время настаивал, что, даже если война продлится всего лишь до Рождества, у него такое чувство, что он не вернется домой. Я спросила, почему у него такие мысли, ведь это глупо, но он улыбнулся и сказал: «Просто я знаю». Я умоляла его остаться, пообещала выйти за него, если он не пойдет на фронт. Но он не мог так поступить — все его друзья уже записались добровольцами и, полные радостного возбуждения, говорили о скорой победе. Он не мог остаться в стороне. Я вышла за него, потому что считала, что, может быть, будучи женатым, он побережет себя и сможет победить глупое суеверие и страх перед неизбежным несчастьем. Я не любила его, Иен. Но он мне нравился, очень нравился, я готова была ради него на многое, считала, что смогу провести всю жизнь с ним. Я думала, что мы можем быть счастливы, я была молода, кроме того, меня мучила мысль, что, если его убьют, я потом не смогу себе простить.