— Сейчас самое время жить и радоваться летнему солнышку! — восторженно заявила я.
— А ты что такая радостная? Прямо звенишь и светишься вся.
— Откуда ты знаешь, свечусь я или не свечусь . У тебя что, глаз — рентген?
— Я тебя очень хорошо чувствую.
— Я радуюсь тому, что скоро со своим любимым Юрцом еду в Египет. Пара недель неразлучно с любимым мужчиной!
— Скатертью дорожка. А я даже не знаю, что мне делать. То ли к мужу в больницу собираться, то ли сухарики сушить и к тюрьме готовиться. Мне даже сегодня ночью изолятор приснился. Будто сижу я на нарах в ожидании суда и жду, когда меня отправят по этапу.
— И все-то ты знаешь. Где ты таких слов набралась?
— Каких?
— Этап, изолятор, нары…
— Грамотная. Телевизор смотрю. Так вот. Я тебе свой сон не дорассказала. Сижу я на своей шконке и смотрю на окружающих меня зэчек. Все в зэковской робе такой однообразной, что волком выть хочется. Но знаешь, лица у всех этих баб совсем не такие озлобленные и спившиеся, как в фильмах показывают. Даже в таких скотских условиях на их лицах улыбки. Если на них со стороны посмотреть, то можно подумать, что они здесь случайно оказались. Я даже во сне подумала, почему это у них такие не зоновские лица. Наверно, потому, что человек не может вечно страдать. Он страдает день, два, неделю, месяц, а затем просто устает и привыкает к тем условиям, в которых оказался. Я даже себя увидела, как бы со стороны. — Голос Милки задрожал, и я почувствовала, что она готова разреветься в любой момент.
— Мил, подожди, — перебила ее я. — ты не знаешь самого главного.
Подруга меня не услышала. Она по-прежнему слышала только себя, фантазировала и верила в собственные фантазии.
— Вот сижу я в тюремной робе, вяжу салфетки, пытаясь украсить свой уголок. Вспоминаю неверного мужа, убитую любовницу и тяжело вздыхаю. Я фотографии мужа даже над своей кроватью повесила. На тумбочке иконка стоит. А потом вдруг понимаю, что мне помогает выжить только любовь. Только любовь, понимаешь, и ничто другое. Я ведь до сих пор люблю Вадима. Ночью я закрываю глаза, верчусь на железной кровати и вспоминаю Вадима. Я готова простить ему все на свете, терпеть постоянное безденежье и радоваться тому, что он рядом. Ведь если так, по сути, разобраться, не все крутые мужики сразу стали крутыми. По жизни любому мужчине отпущен лимит невезучести. Я ведь терпела с ним все лишения, отказывала себе во всем, только бы его накормить чем-нибудь вкусненьким. И что я получила взамен? Ничего. Правда один раз я встала перед серьезным выбором. Невезенье Вадима стало просто хроническим, он к нему приспособился, привык. Я долго и упорно думала, что же мне с этим делать. Смириться и жить, экономя на молоке, или взбунтоваться и найти того, для кого деньги не проблема? Я выбрала первое и просчиталась. Вадим не оценил моей преданности и завел связь на стороне. Я жестоко поплатилась за свою любовь и скоро буду наказана. Знаешь, я постоянно прислушиваюсь к шагам на лестнице, жду, что позвонят в дверь и попросят меня вместе с вещами на выход. Я стала бояться телефонных звонков, любого шороха за дверью. Не представляю, как буду слушать приговор. «…Взять в зале суда под стражу… Столько-то лет лишения свободы…» Мне кажется, я не выдержу, я просто сойду с ума, я сломаюсь.
Когда Мила наконец замолчала, я облегченно вздохнула в надежде, что смогу быть услышанной.
— Ну и любишь ты фантазировать! Прямо хлебом тебя не корми, дай что-нибудь придумать.
— Я не фантазирую. Я говорю то, что есть, и то, что будет.
— Ольга жива.
— Что?!
— У тебя со слухом плохо?
— У меня со слухом хорошо, это у тебя с головой плохо. Ты про кого говоришь, про любовницу моего мужа?
— Конечно, а про кого же еще! Ольга жива. Я с ней недавно по телефону разговаривала.
— Она в больнице? В тяжелом состоянии? Она собирается писать на меня заявление?
— Бог мой! Она дома в прекрасном настроении, а это значит, что ты можешь ничего не бояться. Все обошлось.
— Она что, бессмертная? Я громко рассмеялась.
— Милка, у тебя крыша поехала. Те капсулы, что ты купила у бабки, липовые.
— Как это?
— Так это. Бабка тебя надула. Скорее всего подсунула тебе какие-нибудь капсулы от поноса и все.
— Э, нет. Бабка не могла надуть.
— Почему ты так уверена?
— Потому что я ей хорошие деньги заплатила. Они, знаешь, какие дорогие. Я могла себе зимние сапоги купить.
— Так вот, лучше бы ты себе зимние сапоги купила. Высокая цена — не показатель хорошего качества. Можешь теперь жить спокойно и ни о чем не думать.
— Я сегодня эту бабку поймаю и голову ей отверчу. Сука старая.
— За что?
— За то, что она трудящихся дурит.
— Ты ей должна не голову откручивать, а букет цветов подарить. Она тебя от тюрьмы спасла.
— Ой, я теперь уж и не знаю, что лучше, — всхлипнула Милка. — Ведь эта тварь опять с моим мужем встречаться будет…
— Это уже полбеды. Главное, спать ты будешь не на нарах, а дома, в своей кровати.
— И все равно, подруга, если она под моего мужа ляжет, я не знаю, что с ней сделаю.
— Милка, хватит! Сейчас я за тобой заезжаю, и мы едем проведать Вадима. Непонятно, кто же в него стрелял?
— Может, эта идиотка, которую я заставила на унитазе сидеть? — усмехнулась Мила.
— Нет. Исключено. Это заказное убийство. Понимаешь, Вадима заказали.
— Ну вот любовница его и заказала.
— Нет. Если бы она кого и заказала, то тебя.
— Меня-то почему?
— Ты же ей мешаешь, а не Вадим. У Вадима свои дела были. Кому-то он очень сильно дорогу перешел.
— Не знаю, какие там у него дела были, но мы себе даже бутылку приличного вина не могли позволить, — грустно сказала Милка и повесила трубку.
Пока мы ехали в больницу к Вадиму, каждые десять минут звонил мой любимый Юрьевич и спрашивал, не натворила ли я каких-нибудь глупостей. Его забота совершенно меня не раздражала, даже наоборот — вызывала чувство гордости и бесконечной благодарности.
— Переживает, — повела носом Милка и уставилась в окно.