К осознанию, откуда начались страхи, я пришла несколько лет назад, уже взрослая, когда познакомилась с доктором Лизой. Услышав про ее хосписы для раковых больных, про ее помощь нуждающимся, я приехала к ней, привезла какие-то деньги, а потом приезжала еще пару раз – брать интервью. И вдруг сама собой в памяти всплыла картинка. Мне шесть лет. Моя любимая прабабушка Шурочка умирает от рака. Я сижу с ней, а она жалуется, что боится умирать. Я обещаю, что никогда не отдам ее могильщикам, никого не пущу в дом и все будет хорошо. Но своего обещания сдержать не могу. Меня даже не взяли на похороны. Отвезли к какой-то знакомой, и я все это время помогала ей печь пироги, плохо понимая, что происходит. Потом меня забрали домой. Я не помню, спрашивала ли я, где моя бабушка, и как ни силюсь, не могу воскресить эти моменты в памяти.
Бабушка Шурочка – бабушка моей мамы Аллы и мать моей бабушки Лоры. У нас типично женский коллектив, так уж сложилось. Мама с папой живут отдельно, а я – с бабушками. Бабушка Лора много работает, на полторы ставки врачом в Боткинской больнице, а бабушка Шурочка сидит со мной дома. Мы вместе гуляем, играем, готовим еду. Бабушка Шурочка поет мне военные песни и рассказывает, как они с бабушкой Лорой воевали во время Великой Отечественной. Я учусь печь пироги, шью куклам на своей игрушечной швейной машинке одежду, рисую или склеиваю елочные игрушки из картона. Бабушка Лора шьет маме наряды, стирает ее вещи, гладит их и раскладывает потом так, чтобы они не мялись. Я тайком их примеряю, ведь они такие красивые! Когда мне разрешают покопаться в семейном сундуке, я вытаскиваю оттуда старые платья и шали, включаю «Кармен-сюиту» и самозабвенно танцую, переносясь в иные миры.
Еще я люблю слушать «Радионяню». Для этого мне приходится забираться на старенький надсадно гремящий холодильник и прислоняться ухом к радио – иначе ничего не слышно, пожелтевшая от времени пластмассовая коробочка хрипит и шуршит, голоса с трудом прорываются через этот треск. Когда я хочу побыть одна, залезаю на шкаф или прячусь под кушетку. Там я провожу час-другой, размышляя о жизни. Бабушка Лора часто мне говорила, что если я буду плохо себя вести, меня отдадут цыганам, водопроводчикам или просто сдадут в детдом. Лежа под диваном, я придумывала план защиты моего тельца от посягательств чужих людей. Иногда мне казалось, что они говорят так потому, что я им неродная. Наверное, они когда-то тоже взяли меня в магазине, нашли в капусте или меня принес аист, а теперь оказалось, что меня надо менять на другую девочку или мальчика, получше.
Самый большой праздник наступает, когда приезжают мама и папа. Мама – невероятно красивая. У нее самые потрясающие глаза и волосы, а пахнет она, как сказочная фея, духами «Мажи Нуар». Она очень стройная и похожа на балерину. Папа тоже хороший, но почему-то мое детское внимание на нем не акцентируется. Ну папа и папа. Вполне себе такой большой и прикольный. Мама с бабушкой в основном занимаются пошивом новых платьев и юбок, выкройками и обсуждением нарядов. Я кручусь поблизости, чтобы при каждом удобном случае прильнуть к моей богине, взять ее за руку, дождаться поцелуя или хотя бы поглаживания по голове.
Когда мама с папой уезжают, я плачу и подолгу смотрю на мамин портрет, который висит над моей кроватью. Мне кажется, что она уехала и оставила меня, потому что я что-то сделала неправильно. Так уже было. Помню, как-то раз мама хотела посмотреть фигурное катание, а я раскапризничалась, потому что в это время показывали «Спокойной ночи, малыши». Мама обиделась на меня и уехала. В тот вечер я долго стояла перед ее портретом и просила прощения. Я маленькая и глупая. Лучше бы я уступила, тогда еще час или два смогла прижиматься к ней и чувствовать ее тепло и ласковую руку на моей голове. Я сама себе враг, потому что не умею просчитывать последствия своих поступков.
На Новый год мне постоянно дарят медведей, и это большая трагедия. Я всегда хочу чего-то другого, хотя бы куклу, но в моей компании больше мишек. Есть мамин медведь Майкл, мамин же кот в сапогах по кличке Маркиз, маленький Мишутка, медведица Муся, оранжевый с зеленым брюхом еж без имени и пара других игрушек. Зато у меня есть потрясающая кукла Флавия, приехавшая ко мне из Италии. Она похожа на настоящего ребенка и даже умеет плакать. Правда, дают мне ее нечасто. В основном она живет на шкафу, чтобы я ее случайно не сломала. Ее прислал один итальянец, Аттилио, которого бабушка вылечила от инфаркта. У нас даже есть его фотографии, на которых он изображен со своим большим семейством. В самом центре – его маленькая дочь Флавия, в честь нее и назвали мою куклу. В детстве я очень хотела велосипед, но мне его не покупали. Взамен велосипеда мне подарили хоккейную клюшку и шайбу, и я часто выходила с ними на улицу. Правда, передвигаться зимой было сложно: на меня надевали две пары рейтуз, несколько свитеров, а на голову косынку, тонкую шапочку и сверху теплую шапку. Со стороны я была похожа на маленького неуклюжего пингвинчика, переваливающегося с боку на бок и с трудом балансирующего на ледяном насте. Наверное, из-за этой закулеканности я часто болела, и бабушке приходилось делать мне уколы. Она грела на плите свой медицинский металлический ящичек, кипятила шприц и иголки и долго гремела ими на кухне. Я пряталась в туалете. Выманивать меня оттуда приходилось бабушке Шурочке. Ей, бедной, приходилось врать, что уколов не будет. Я каждый раз верила.
Из-за моего больного горла такое удовольствие, как мороженое, было запрещено. Оно всегда доставалось мне растаявшей белой лужицей, теплой и невкусной, что дико печалило. Когда мне в очередной раз что-то запрещали, мне очень хотелось вырасти и стать самостоятельной, чтобы самой решать: что можно, а что нельзя.
Когда бабушки Шурочки не стало, моя жизнь несколько переменилась. Я либо сидела дома одна, либо ходила с бабушкой Лорой на работу в больницу. Обычно я рисовала, так как букв еще не знала и читать не умела. Раньше мне читала бабушка Шурочка. Бабушка Лора, очевидно, не очень хорошо знала, что надо читать, потому что из всего репертуара мне больше всего запомнились «Ундина» Жуковского и его же «Лесной царь». Несмотря на то что текст казался мне страшным и почему-то бесконечным, я просила бабушку перечитывать его заново: мне казалось, что в следующий раз все окончится благополучно, младенец выживет, а лесной царь останется с носом. Потом в мою жизнь пришел Ганс Христиан Андерсен: «Девочка со спичками», «Девочка, наступившая на хлеб», «Дочь болотного царя», «Ледяная дева» и другие. Жизнь в этих сказках была страшной и непредсказуемой, за любой проступок тебя могли наказать так, что расплачиваться приходилось всю жизнь. Мир оказывался таинственным, жестоким и не всегда справедливым. Гораздо приятнее было мечтать, что у тебя появится такой друг, как Карлсон, или прилетит добрая волшебница, которая сможет исполнить любое твое желание, даже самое заветное: «Хочу всегда быть рядом с мамой!». Но волшебницы не приходили, Карлсон тоже, впрочем, а хорошее заключалось в том, что цыгане к нам не забредали и водопроводчики если и заглядывали, то забрать меня не пытались, очевидно, за непригодностью.
Временами я все же жила у мамы и папы. Правда, это было нечасто. Что я помню из этих моментов? Немногое. Помню, что маме понадобилось склеить любимую итальянскую сумку (тогда все товары были в дефиците), она посадила меня на нее и приказала не двигаться, а сама ушла в магазин. Сидела я долго, мне казалось – вечность, потому что мама не торопилась возвращаться. Потом мне захотелось в туалет, но я мужественно терпела, потому что держала в памяти мамин наказ. Освободила меня бабушка, сказавшая, что сумка уже давно склеилась и можно вставать. Вспоминаю, как ела острый фасолевый суп со жгучим перцем без хлеба (его дома не оказалось). Нос щипало, на глаза наворачивались слезы, но я не могла сказать маме, что мне невкусно – боялась ее обидеть. В памяти всплывает надсадно жужжащий у соседей по ночам самогонный аппарат, мешавший мне спать; проигрыватель с пластинками, заменявший чтение сказок на ночь; друзья родителей, укладывавшие меня, если папа и мама не могли оторваться от разговоров в приятной компании. Помню, что за плохие оценки меня кормили противной склизкой овсянкой и сладким молочным супом с макаронами, который я также ненавидела. Как мама платила мне по три копейки за каждый час, который я просидела в одиночестве, не подходя к ней, потому что она в это время музицировала. Я меланхолично и неотрывно смотрела на стрелки часов, ожидая заветного момента, когда положенное время истечет. Наверное, именно тогда я научилась медитировать. Когда мы переезжали на другую квартиру, в машине у моего медведя Майкла оторвалась голова, и оказалось, что у него там опилки. Это стало чудовищным потрясением, я заплакала, потому что подумала, что он умер. Тем не менее, я себя считала счастливым ребенком: у меня были самые лучшие, самые любимые родители и самая умная бабушка, хотя и очень строгая. К тому же были и прекрасные моменты, когда мама играла для меня на фортепьяно и тихонько напевала. Жаль, это быстро заканчивалось. Иногда она играла мне «Лунную сонату» и колыбельную, которую сочинила для меня.