Дуг удивился. Господин Аноним сам всегда настаивал — никаких подробностей о себе и своей работе.
— На станцию, — повторил Дуг, чтобы Фрэнк Г. понял, что проговорился.
— На парковой автостраде Феллс грузовик сбил человека. Ну ничего особенного. Оделись, поехали помогать «скорой», обычные дела. Приехали на место — а там такая суматоха. Что-то серьезное. Посреди дороги — здоровенный самосвал, кузов доверху заполнен песком. Двигатель еще работает. Нам говорят: пожилого человека зажало под самосвалом. Грузовик этот четырехосный, по два огромных колеса с каждой стороны. Ну я думаю: раздробленная ступня, какому-то незадачливому старичку придется до конца жизни кататься в инвалидном кресле. Ребята оборудование достают. А я обхожу самосвал, вижу шофера. Он сидит на бордюре разделительной полосы и рыдает, закрывшись руками. Здоровенный мужик, совсем расклеился, слезы текут, просит позвать священника. Тут я понимаю, что плохи дела. Заглядываю. И мои глаза… я не сразу осознаю, что вижу. Колесо, наружное, угодило прямо на человека, на его тазобедренные кости. Его раздавило. Внутреннее колесо раздробило колени. Врачи и молодая девушка из полиции склонились над ним, пытаются помочь. А мой разум кричит: это все понарошку, это кино. Будто человек лежит в специальной яме, вырытой на дороге, а с другой стороны из-под колеса торчат фальшивые ноги.
И тут старик поворачивает голову. Я глазам не верю, что он еще может шевелиться. Голова поворачивается, он находит меня глазами. Открывает рот, как младенец. И теперь я точно не могу в это поверить. Потому что знаю этого человека, черт побери. Это Билли Т.
— Ой-ой-ой, — расстроился Дуг. — Билли Т.? Недотепа Билли Т.?
— С наших собраний. Кепка эта его старомодная, молью побитая. Она лежала рядом с чемоданчиком «скорой». И я вижу в его карих глазах, влажных и маленьких, что он меня узнал. Он пытается вспомнить, откуда меня знает — я же в форме, красной каске, куртке со светоотражающими полосками. Но лицо ему знакомо. Может, решил, что я ангел, понимаешь? Когда с телом такое, мозг выделяет — как их там — гормоны, опиаты, фиг разберешь. Ну по крайней мере, надеюсь, что выделяет. Когда ты приходишь в себя под самосвалом.
Фрэнк Г. смотрит на стакан с кофе, наблюдает за тем, как из отверстия в крышке поднимается пар.
— Я ему: «Билли!» Люди, стоявшие рядом, на меня оборачиваются с такими лицами, как будто он мой отец. Один из врачей «скорой» вскакивает, хватает меня за руку, как близкого родственника пострадавшего, и начинает рассказывать, что Билли пошел через улицу на красный свет, самосвал его сбил и переехал, потом остановился. И Билли давно должен был умереть, говорит он мне. При иных обстоятельствах он уже скончался бы. Но грузовик, как огромный жгут, пережал сосуды, остановил кровотечение. Поэтому старик еще жив.
Тем временем мои ребята протискиваются, чтобы подсунуть под самосвал гидравлический домкрат на двадцать пять тонн, ставят два больших воздушных домкрата на семьдесят тонн. Они видят, что я стою рядом с врачами и решают, что Билли — дядюшка моей жены или еще кто, бегут ко мне. А я им: «Не, не, не». Если мы поднимем самосвал, Билли умрет. Если не поднимем, Билли все равно умрет, только медленнее.
Теперь передо мной стоит врач «скорой», ругается, болтает о хирургии в полевых условиях и ампутации. Я, конечно, не врач, но вижу, что там ампутировать нечего. Может, фокусник и распилил бы Билли Т. пополам, вытащил бы его из-под самосвала, поводил бы руками и соединил бы снова. Короче, я становлюсь за старшего. Хочется поскорее уйти, сесть рядом с шофером, подождать священника. Но я теперь за старшего, мне надо звонить и сообщать.
Я становлюсь на колени рядом с Билли. Его рубашку разрезали. Я вижу, как его сердечко бьется в груди, похожей на тряпку для мытья посуды. Только очень медленно. Он шевелит рукой — он еще двигается — тянется ко мне. Я беру его за руку. Пальцы у него горячие. У него жар. И выражение лица такое. Но я вижу что губы шевелятся. Я пригибаюсь. Обеими ногами в могиле, а еще есть силы мне что-то прошептать. «Фрэнк». Я ору, чтобы выключили двигатель, а то я ничего не слышу. Он затихает — и вместе с ним затихает весь мир. Я говорю: «Билли, друг». Вдруг ни с того ни с сего этот плаксивый старик становится моим другом. Как будто мы солдаты на каком-то поле битвы. Из одной части. Я снимаю каску. «Нам нужно поднять самосвал, Билли. Снять его с тебя. Хочешь что-нибудь сказать?» Я не знаю, есть ли у него дети. «Может, кому что передать. Или я могу что-то еще для тебя сделать, друг?» Я так и называю его другом, снова и снова. «Хочешь чем-то поделиться, Билли, что-то сказать?» Его маленькая рука крепко сжимает мои пальцы. Я тоже держу его за руку. Я совсем близко, чувствую его дыхание. Он уже наполовину призрак. Смотрит мне прямо в глаза. И шепчет: «Фрэнк, Фрэнк». А я: «Что, Билли? Все что угодно». Он: «Выпить, Билли. Достань мне что-нибудь». Врач, который сидел рядом со мной, вскакивает, кричит, чтобы принесли воды — последняя просьба умирающего. Я стою там на коленях, а внутри все похолодело. Потому что я-то знаю Билли Т. Знаю этого плаксивого старика, этого кривоногого ирландского пройдоху, от которого разит копчеными колбасками. Ему не вода нужна. Вода ему по фигу.
Дуг почувствовал тот же холодок, что Фрэнк Г., но гневом его не зацепило. Фрэнк ушел в себя и молчал, пока Дуг наконец не спросил:
— И что же случилось дальше?
Фрэнк Г. посмотрел на него, словно Дуг все прослушал.
— Вот это и случилось. Это и есть вся история.
— Нет, что случилось с Билли Т.?
Фрэнк раздраженно пожал плечами.
— Мои ребята очень старались. Мы подсунули какие-то доски под колеса, чтобы снизить вибрацию, а потом подняли грузовик. Что случилось с Билли Т.? Его с головой закрыли простыней и увезли. Мы полили дорогу из брандспойтов и поехали на станцию.
Продавец и покупатель-индеец у прилавка засмеялись. Дуг и Фрэнк Г. сидели с таким видом, будто только что сдали кровь.
— Ясно, — сказал Дуг.
Фрэнк Г. оторвался от изучения кофейного пара.
— Что ясно?
— Ну, я жду, когда ты обрушишь на меня поток мудрости.
— Мудрости? Нет у меня никакой мудрости для тебя, приятель. Сам ни черта не понимаю. Билли Т., конечно, на собраниях мешался, как заноза в заднице. Но он так упорно работал над собой. В рот не брал лет двенадцать. У меня это все из головы не выходит.
— Что? Что он…
— Что при всей этой работе над собой он целых двенадцать лет каждый божий день отсчитывал время до того момента, когда снова сможет выпить. Ждал этого дня. Как будто человек намотал километраж, и на одометре одни девятки. Счетчик обнуляется, и человек начинает сначала. Жизнь без запретов. Я просто хочу понять — это все, что нам здесь отпущено? Просто отмерять время в ожидании? И думать, что однажды случится чудо, и мы снова станем свободными?
Дуг кивнул.
— Может, и так.
— Господи, да не соглашайся ты со мной, Дуг. Я тут веду борьбу за жизнь. Вот о чем он думал, о чем? Что рай — это бесплатный бар? Иисус протирает тряпочкой пивные кружки, кладет на стойку бирдекели и спрашивает: «Что пить будете?» Только на это мы тут и годимся?