— Это было для нас… Как бы это сказать… С одной стороны, мы знали друг друга уже сто лет и были как родственники, с другой стороны, мы заново открыли для себя друг друга.
Означало ли это, что у них была любовная связь? Во всяком случае, они много времени проводили вместе — теннис, прогулки, театр, кулинарные эксперименты. Однажды он рассказал ей, что шесть лет провел за решеткой. Его посадили за взрыв в здании окружного военного комиссариата в Гейдельберге.
— На шесть лет?
Я не помнил такого теракта, хотя громкие дела о взрывах и поджогах в районе Мангейма и Гейдельберга мне обычно запоминались.
— Там пострадал ночной сторож. Он был тяжело ранен. Но Хельмут не имел к этому взрыву никакого отношения. Он занимался политической работой, был членом КСЗГ — Коммунистического союза Западной Германии, постоянно трепал нервы полицейским и судьям, и в конце концов они пришили ему чужое дело и засадили за решетку. Вот такая история. Он мне говорил, что один полицейский ему так и сказал: ты, мол, хорошо повеселился, столько лет портил кровь моим коллегам, теперь наш черед повеселиться.
— И вам эта история показалась убедительной?
— Да. И мне было понятно его желание отомстить им. Сначала он решил взорвать военный комиссариат — на этот раз действительно сам и по-настоящему. Но потом понял, что должен наказать тех, кто за всем этим стоит, — американцев. Мы иногда гуляли по Бунзенштрассе, а рядом с моей квартирой на Хойсерштрассе, сразу же за углом, находится эта старая вилла, в которой раньше был военный комиссариат, а теперь сидят американцы; не знаю, что у них там за контора. «Понимаешь, — говорил он, — взрыв в военном комиссариате был идиотизмом не только потому, что военный комиссариат — это всего лишь военный комиссариат, а еще и потому, что смена хозяев этого дома красноречивее, чем бомба, доказывает, что за немецким милитаризмом стоит американский империализм. Они нанесли оскорбление моему интеллекту, поверив, что я в своей борьбе с капитализмом и империализмом способен на подобную идиотскую акцию».
Мне еще в шестидесятые и семидесятые годы было трудно относиться всерьез к этому политическому жаргону. Дух девяностых отнюдь не облегчил мне эту задачу. Несмотря на ее самокрутки, я не мог представить себе Лео за чтением трудов Маркса и Энгельса. Я осторожно поинтересовался ее отношением к борьбе с капитализмом и империализмом.
— Это не моя стихия. Это по части Хельмута. Конечно, если ты столько лет живешь этим и так дорого за это заплатил, — наверное, уже трудно соскочить. Мы иногда дразнили его. Он не понимал, что хорошая политика всегда конкретна, берет за живое и доставляет удовольствие. Но с другой стороны, он тоже многому нас научил.
— «Нас»? То есть вас и тех двух, которых показывали по телевидению?
— Меня. Я не хочу никого сюда впутывать. Тем более что этих двоих я вообще не знаю.
Я не стал наседать на нее. Из ее дальнейшего рассказа я понял, что было еще двое других, некие Гизелер и Бертрам, что они познакомились на демонстрации, время от времени встречались и сначала занимались просто злопыхательством и язвительным острословием.
— Потом нам надоело. Ты говоришь и говоришь, а изменить все равно ничего не можешь. Все эти свинства продолжаются — умирание лесов, химия в воздухе и в воде, атомные электростанции, ракеты и то, как они гробят города и вооружают полицию. Единственное, чего ты можешь добиться, это что газеты и телевидение какое-то время обо всем этом больше говорят. А потом тема выдыхается, и опять никто не хочет писать о лесах или показывать их по телевидению, и люди думают, что все о'кей, а все становится только хуже.
Одним словом, они решили не говорить, а действовать. Они обстреляли атомную станцию в Библисе пиротехническими ракетами, закладывали бомбы-вонючки в секс-шопы в Гейдельберге и Мангейме, забивали бананами выхлопные трубы полицейских машин, тщетно пытались сорвать автогонки на Хоккенхаймер-Ринг, наделав выбоин в асфальте, и свалили высоковольтную мачту между Кирххаймом и Зандхаузеном. Потом к ним присоединился Хельмут Лемке. Он разъяснил им, что все это — детские игрушки.
— А какую роль во всем этом играл Вендт? Я понимаю, что вы никого не хотите впутывать, но…
— …он мертв, я знаю. Он никакой роли не играл. Я ведь уже говорила. Мы были просто друзья. Они с Хельмутом знали друг друга еще с прошлых лет. Мы однажды случайно встретились с ним в «Винном погребе», и Хельмут познакомил нас.
— В газете пишут о террористическом акте на каком-то американском военном объекте.
— Это было уже в рамках новой программы. Надоумил их Лемке. Он объяснил им, что нужны не попытки устранения того, что все равно устранить нельзя, а разоблачения. Лео и ее друзья согласились с ним. И они решили проникнуть на Рейнский химический завод в Людвигсхафене и сделать так, чтобы вредные отходы сами себя выдавали — чтобы вода и воздух вокруг завода были не только отравленными, но еще и цветными. Фиолетовые облака и желтый Рейн стали бы самыми наглядными свидетельствами загрязнения окружающей среды. Они, кроме того, планировали террористический акт на Рёмеррайз, на Бисмаркплац и на Аденауэрплац, хотели в час пик отключить все светофоры, парализовать городское движение в Гейдельберге и тем самым продемонстрировать перегруженность транспортных магистралей. Но с осуществлением этих планов не ладилось. И тут Лемке предложил операцию «Bonfire». [23]
— А что это означает?
— Праздничный костер — по-английски. Мы хотели устроить поджоги на американских объектах, чтобы общественность наконец узнала, что они там хранят на своих складах. Обычно они и близко никого не подпускают, но когда пожар, то тут уж не до секретности, все стоят на ушах, и немцы просто валят туда толпами — полиция, пожарники, репортеры. Конечно, нужен большой пожар, но если загорается склад с боеприпасами…
Я обомлел и изумленно посмотрел на нее. Она начала защищаться от моих аргументов раньше, чем я успел их высказать. Я понял, что она давно уже была сама себе обвинитель, защитник и судья.
— Конечно, никто не должен был пострадать. Тут у нас не было никаких сомнений и разногласий. Мы несколько раз говорили об этом Хельмуту, и он клялся и божился, что все так и будет. Но даже если… поймите меня правильно, это и не входило в наши расчеты, я просто хочу сказать, что даже если… — Она умолкла.
Я посмотрел на нее.
Она упрямо выпятила нижнюю губу, а руки ее, сложенные на коленях, так впились одна в другую, что ногти на пальцах побелели.
— Как вскрывать какие-то ужасы, обходясь при этом без эксцессов? Если что-то случилось — я имею в виду, если бы что-нибудь случилось, то это, во всяком случае, лучше, чем если бы и в самом деле…
Я ждал, но она молчала.
— Так что же, собственно, произошло, фрау Зальгер?
Она посмотрела на меня — испытующе, так, словно это я собирался открыть ей некую тайну, а не она мне.