– Это Марк Блессидж, что живет напротив. Есть кто-нибудь дома?
Он не был в их доме с мая, когда праздновался день рождения мальчика. Родители купили ему детский гоночный электромобиль, но, поскольку устройство для крепления прицепа на этой модели отсутствовало (а ребенок, похоже, грезил устройствами для крепления прицепа), мальчик направил автомобиль в стол, на котором стоял праздничный торт, аккурат после того, как нанятые официанты в костюмах Губки Боба Квадратные Штаны наполнили все чашки соком. «Что ж, – прокомментировал тогда Роджер, – по крайней мере, он знает, что ему нравится». Шутка вызвала смех, а сока хватило, чтобы наполнить чашки вновь.
Марк прошел через вращающуюся дверь в гостиную, откуда через большие окна смог взглянуть на собственный дом. Понаслаждался видом – эта перспектива ему открывалась нечасто. Чертовски красивый дом. Хотя этот тупоголовый мексиканец опять неровно подстриг зеленую изгородь с западной стороны.
Из подвала донесся звук шагов. По лестнице поднимался не один человек – несколько.
– Эй, привет! – позвал он, подумав, что эти босоногие крестьяне, похоже, здесь уже освоились. – Я Марк Блессидж, живу напротив. – Ему никто не ответил. – Извините, что вошел без спроса, но я подумал…
Он вернулся на кухню и замер на пороге. Перед ним стояли человек десять. Двое детей, они вышли из-за кухонного острова. Дети были чужие. Некоторые лица он узнал. Жители Бронксвилла, он их видел в кофейне, или на станции, или в клубе. Одна женщина, Кэрол, была матерью приятеля Маркуса. Еще один мужчина – посыльным ЮПС, [76] одетым в фирменную коричневую рубашку и шорты. Очень разношерстная компания… Никого из Лассов или Блессиджей Марк не увидел.
– Извините. Если я чему-то помешал…
Только теперь он по-настоящему разглядел этих людей, цвет их лиц, глаза. Они смотрели на него, не произнося ни слова. Такими он людей никогда не видел. И чувствовал идущее от них тепло.
Позади всех стояла домоправительница. С раскрасневшимся лицом, с красными глазами. На ее блузе краснело пятно. Немытые волосы висели патлами. Одежда и кожа выглядели так, словно она спала на вспаханной земле.
Марк откинул со лба прядь волос. Почувствовал спиной вращающуюся дверь и понял, что пятится. Люди двинулись на него, за исключением домоправительницы, которая стояла в стороне и наблюдала. Один из детей, шустрый парнишка с черными бровями, залез на кухонный остров и стал на голову выше всех взрослых. Он разбежался по гранитной поверхности, оттолкнулся и прыгнул на Марка, которому не оставалось ничего другого, как выставить руки и поймать его. В полете рот мальчика открылся, и, когда руки вцепились Марку в плечи, изо рта показалось что-то вроде хвоста скорпиона с жалом на конце. Жало вонзилось Марку в шею, пробило кожу и мышцы, достало до сонной артерии. Боль была такая, будто в шею воткнули раскаленный шампур.
Марка отбросило назад, он врезался в дверь, повалился на пол. Мальчишка держался крепко, словно привязанный» к шее. Он уселся Марку на грудь, и Марк почувствовал, как из него уходит кровь. Высасывается. Перетекает в мальчишку.
Он попытался что-то сказать. Попытался закричать. Но слова застряли в горле. Марка словно парализовало. Что-то изменилось и в его пульсе… и он по-прежнему не мог вымолвить ни звука.
Грудью мальчишка прижимался к груди Марка, и он чувствовал слабое биение сердца мальчишки… или чего-то еще. По мере того как кровь покидала Марка, у мальчишки это биение только учащалось и набирало силу – стук-стук-стук, – переходило в радостный галоп.
Мышца, которая оканчивалась жалом, раздувалась, белки глаз мальчишки наливались алым, а пальцы с возрастающей силой впивались в плечи, удерживая жертву, не давая ей вырваться.
Все остальные тоже протиснулись в дверь и принялись сдирать с Марка одежду, их жала начали впиваться в его плоть. Из него высасывали последние остатки крови.
В нос ударил резкий запах аммиака, заслезились глаза. Марк почувствовал, как на грудь полилось что-то теплое, будто только что сваренный, но уже остывший суп, и руки Марка, которыми тот пытался оторвать от себя маленькое тельце, стали влажными. Мальчишка обделался, обделал Марка, продолжая кормиться, только его экскременты вонью превосходили человеческие.
Боль распространилась по всему телу, дошла до кончиков пальцев, пронзила грудь, мозг. Шею больше ничего не сдавливало, но Марк уже и не мог кричать. Раскаленная добела звезда немыслимой боли разом погасла, сменившись кромешной тьмой.
Нива чуть приоткрыла дверь спальни, чтобы убедиться, что дети наконец-то заснули. Кин и Одри лежали в спальных мешках на полу, рядом с кроватью ее внучки, Нарушты. Дети Джоан все время вели себя хорошо, все-таки Нива стала их няней довольно давно, едва Одри исполнилось четыре месяца, но вечером расплакались. Заскучали по своим кроватям. Захотели узнать, когда смогут вернуться домой, когда Нива отвезет их обратно. Себастьяна, дочь Нивы, постоянно спрашивала, как скоро полиция постучится в их дверь. Но Нива боялась не прихода полиции.
Себастьяна родилась в Соединенных Штатах, получила образование в американских школах, на ней стояла печать американского невежества. Раз в год Нива возила дочь на Гаити, но остров так и не стал для нее родным домом. Дочь отвергала и тамошний образ жизни, и тамошние традиции. Она отвергала древнее знание, потому что новое привлекало ее внешним блеском. Нива злилась на дочь, которая полагала ее суеверной дурой. Особенно теперь, когда она, спасая двух избалованных, но еще до конца не испорченных детей, поставила под удар собственную семью.
Ниву воспитали в лоне католической церкви, но ее дедушка по линии матери исповедовал вудуизм, был деревенским бокором, иначе говоря, уиганом, жрецом (некоторые называли их колдунами), практиковал как белую, так и черную магию. Говорили, что он обладает великой силой, защищающей от энергии зла, и не раз целительства ради создавал астральных зомби – то есть заключал душу больного в фетиш (неживой предмет), однако дедушка никогда не обращался к самому черному из искусств вуду, не оживлял трупы, не создавал зомби из тел, покинутых душой. Он никогда не делал этого, говоря, что слишком уважает черную сторону, и пересечение черты между живым и неживым – прямое оскорбление лоа, духов вуду (для вудуистов они вроде святых или ангелов), которые служили посредниками между человеком и безразличным Создателем. При этом дедушка участвовал в службах, которые по существу ничем не отличались от экзорцизма, изгонял зло из других, сбившихся с пути уинганов. Нива порой присутствовала на этих церемониях и видела лица несмертных.
Когда Джоан заперлась в своей комнате в первую ночь (ее богато обставленная спальня ничем не уступала спальням «люксов» в тех отелях на Манхэттене, в которых Нива прибиралась, когда приехала в Америку) и стоны наконец-то прекратились, Нива заглянула туда, чтобы проведать ее. Глаза Джоан выглядели мертвыми и смотрящими в никуда, сердце учащенно билось, простыни промокли от пота. Подушку запачкала выхаркнутая беловатая кровь. Ниве доводилось ухаживать за больными и умирающими, поэтому она, увидев Джоан Ласc, поняла, что происходящее с ее работодательницей – не болезнь, а что-то другое, намного хуже. Вот почему, выйдя из спальни Джоан, она забрала детей и уехала.