…Разлетающиеся в стороны тела, за мгновение до этого покоившиеся на плечах Бездушного…
…Высверк метательного ножа, судя по траектории, летящего к Слизню…
…Метнувшаяся навстречу земля…
…Короткая вспышка боли от камня, упершегося в спину во время переката…
…Выпрыгивание на ноги, разворот с уходом влево с одновременным ударом туда, где должна была оказаться спина Нелюдя…
…Алое пятно на окованном навершии Посоха Тьмы, стремительно летящее навстречу…
…ВЗГЛЯД БОГА, горящий в глазницах его вместилища, и череда коротких, но до безумия острых вспышек – в левой глазнице, правом колене и под правой лопаткой…
«Он хотел, чтобы я умер в мучениях!!! – с ужасом понял Бельвард и сжал кулаки, чтобы хоть как-то унять сотрясающую его дрожь. – Метнул нож в спину, когда я вставал после переката, дождался, пока я развернусь, расчетливо выбил второй глаз, а потом раздробил колено…»
– Смотри, Нос, а Черныш-то выжил! – донеслось сквозь шелест дождя.
– И чо? – прогундосили в ответ.
– Чо-чо – пес справный, говорю… Взять себе, что ли?
Бельвард похолодел.
– Забирай, конечно, – Медведю он уже не пригодится…
Рука сама собой потянулась к поясу, нащупала пустые ножны и безвольно опала: меч он выронил перед белой дверью.
Бельвард скрипнул зубами, превозмогая боль, потянулся вниз, к ноге, вытащил из-за голенища засапожник и… с силой вбил его в землю: чтобы убрать свидетелей, их надо было видеть и быть в состоянии хотя бы держаться на ногах!
«Даже если я достану одного, второй убежит за подмогой… – кожей чувствуя приближение черных, обреченно подумал он. – Если хейсары еще в деревне, меня возьмут живым. А если нет…»
Надежда на быструю смерть умерла, толком не родившись – не вовремя проснувшаяся память услужливо напомнила тридцать седьмое Слово Права Крови. В частности, сумму вознаграждения, полагающегося за поимку соучастника преступления против Короны. А следом продемонстрировала лицо Марека Душегубца [199] . В тот самый момент, когда он показывал Бельварду Трон короля Якуна [200] .
– Тот, кто усаживается в это кресло, открывает мне душу. До самого донышка…
У юноши екнуло сердце и вспотели ладони: как говорил королевский палач, прежде чем приступить к допросу, из любого преступника выбивали имя, прозвище и место рождения, дабы проверить, не упоминается ли он в других розыскных листах.
«Я – Увераш. Буду схвачен на пепелище «Медвежьей Берлоги». И, что бы я ни говорил, буду считаться соучастником покушения на верховного сюзерена. Значит, меня прилюдно казнят, а наш родовой меч переломят пополам…»
Перед глазами тут же появилась Лобная площадь, забитая народом, «последняя десятина» [201] , до блеска отполированная ногами грабителей, насильников и убийц, Плита Позора с валяющимися на ней обломками клинка и лица родных: бледное – отца, гневное – матери, растерянное – Коммина…
– Этому – не бывать! – угрюмо выдохнул юноша, дождался удивленного восклицания черного, судя по звукам, присевшего на корточки прямо перед конурой, решительно выдернул засапожник из земли и полоснул им себя по шее…
Шестой день второй десятины третьего травника
…Время сошло с ума: вместо того, чтобы плавно течь из прошлого в будущее, оно то подолгу стоит на месте, словно не решаясь заглянуть в следующий миг, то малодушно пятится назад, то, собравшись с духом, срывается с места и сломя голову несется невесть куда. Вместе с ним схожу с ума и я – то невидящим взглядом пялюсь в кромешную тьму, не обращая внимания ни на непрекращающийся дождь, ни на послед [202] Благословений, ни на боль от ожогов, то проваливаюсь в прошлое и до рези в глазах вглядываюсь в бессвязные отрывки воспоминаний, то вскидываю голову вверх в надежде увидеть хоть какие-то признаки рассвета.
Увы, признаков нет: там, где должно быть небо, клубится густая тьма, черная, как обуревающие меня чувства.
Сидеть на месте и просто ждать – невыносимо. Тем более что с каждой новой каплей, падающей на размокшую землю, контуры следов, оставленных лошадьми Унгара, расплываются все сильнее, а вместе с ними расплывается и надежда на то, что мне удастся найти и спасти Мэй.
Арвен Шалый, охотник из Туманного Оврага, пытающийся отработать полученный от Латирдана кошель с золотом, тоже не очень верит в успех нашего похода: по его мнению, за двое суток, прошедших с момента похищения, Унгар, передвигающийся одвуконь, мог бы добраться даже до Норреда. Впрочем, вслух он этого не говорит. Что, на мой взгляд, весьма благоразумно: вынужденное бездействие и страх за Мэйнарию напрочь лишили меня способности думать и превратили в того самого Нелюдя, которым меня считают те, кто верит во Вседержителя.
Превратили по-настоящему: я действительно жажду крови. Как Унгара Ночной Тиши, так и всех тех, кто имеет хоть какое-то отношение к ее похищению – Неддара Латирдана, отправившего Мэй в Шаргайл, Тарваза Каменной Длани, давшего жизнь самому ублюдочному хейсару среди всех, которых я видел, братьев во Свете, покушавшихся на короля, и многих, многих других.
Жажду. До умопомрачения. А еще боюсь. За Мэй. Ибо помню слова, которые она сказала Неддару Латирдану в тот день, когда я озвучил наше желание покинуть Шаргайл задолго до конца праздников:
– Если мы останемся, но Унгар меня похитит, то я проживу гораздо меньше. Ибо уйду из жизни так же, как это сделала Аютэ…
Хотя нет, не «помню», а чувствую. Изорванным в клочья сердцем и выжженной дотла душой. И слышу. Чуть ли не в каждом звуке – в шелесте дождя, в далеком волчьем вое и даже в стуке собственного сердца.
Правда, в последнем оно звучит чуточку короче:
– По-хи-тит – уй-ду… По-хи-тит – уй-ду…
…Утро настало как-то сразу: очередной взгляд, брошенный на ночное небо, не утонул в кромешной тьме, а зацепился за еле видимый контур мощной – с два моих бедра – ветви и подбросил меня на ноги.
– Светает! – требовательно рыкнул я, вгляделся туда, где должен был находиться Арвен, и, не дожидаясь ответа, метнулся к развилке тропы, перед которой видел последний след от копыта.
Найти – нашел. Но только встав на четвереньки и общупав с десяток шкур [203] . Затем вгляделся в темноту перед собой, поколебался, решая, в какую сторону двигаться дальше, поискал справа и, уверившись, что для поисков еще слишком рано, в бешенстве вбил в размокшую землю кулак. А через мгновение услышал неуверенный голос Шалого: