Первым усиливается обоняние: я не просто ощущаю выворачивающий наизнанку смрад, но и выделяю в нем тошнотворные запахи гари, крови, нечистот, лошадиного и человеческого пота, а также знакомый аромат отвара алотты, которым меня, скорее всего, и опоили. Со слухом творится то же самое – я слышу перестук копыт двух коней, спокойное дыхание Унгара и хриплое – его спутника, позвякивание сбруи и многое, многое другое.
Увы, у такой остроты ощущений есть и свои изъяны – я вообще не чувствую связанных рук и ног и четко понимаю, что сейчас не способна не только воспользоваться своим шаммором, но и просто стоять в вертикальном положении!
«Для того чтобы уйти, стоять не обязательно…» – мелькает на краю сознания, и я, поняв, что это состояние ясности – прощальный дар Бастарза, пытаюсь просунуть распухший язык между зубами и уздой. Увы, ремешки затянуты на совесть, значит, возможности откусить язык у меня нет.
Закрываю глаза, некоторое время обдумываю свое дальнейшее поведение и, приняв решение, негромко зову:
– Унгар?!
Говорить с уздой во рту нелегко – деревяшка мешает шевелить языком, а распухший и пересохший язык превращает слова в набор почти бессвязных звуков. Кроме того, за время моего пребывания в беспамятстве деревяшка успела стереть до крови уголки рта, а горло и небо пересохли настолько, что я их практически не чувствую.
Мой похититель понимает. И наклоняется поближе:
– Да, моя латт’иара?
Слово «моя», выделенное интонацией, не задевает – я пропускаю его мимо ушей и продолжаю:
– Мне надо до ветру… [231]
Мелькание серых полос замедляется, а затем в поле моего зрения вплывает и останавливается каменюга размерами с бычью голову.
Невольно задерживаю дыхание и на некоторое время теряю сознание, когда перевернувшийся мир в разы усиливает и без того не слабую головную боль.
Прихожу в себя у Унгара на руках. И на некоторое время теряю дар речи, сообразив, что мои шоссы спущены до щиколоток, колени упираются в грудь, а я вишу над землей в позе отсаживаемого ребенка!
– Пс-пс-пс… – сопит Ночная Тишь. – Пс-пс-пс…
– Поставь меня на ноги!!!
– Они затекли. Не устоишь… – короткими, рваными фразами объясняет он, но в его голосе все равно слышится ВОЖДЕЛЕНИЕ!
– Поставь сейчас же!!! – уже не говорю, а рычу я и пытаюсь вырваться.
Можно было и не пытаться – Унгар намного сильнее, и мои трепыхания его только смешат.
– Да мне не тяжело. Опять же, ничего нового я не увижу: ты была без сознания два дня, и… мне уже приходилось тебя мыть…
«Два дня?!» – мысленно повторяю я, недоверчиво вскидываю голову к небу и сглатываю: дело к вечеру, запах отвара алотты никуда не делся, значит, это может быть правдой!
На несколько мгновений меня охватывает ужас – раз Ночная Тишь совершенно спокоен, значит, преследования он не опасается. А такое может быть лишь только в том случае, если… если Крома… если Крома уже…
Закончить эту фразу я себе не позволяю – резко дергаю головой, из-за чего виски простреливает новая вспышка боли, и все-таки справляю нужду: умирать в луже собственной мочи я не собираюсь…
– Умница… – дождавшись, пока я закончу, усмехается Унгар, затем делает шаг в сторону, укладывает меня на землю и возвращает на место нижнее белье и шоссы.
«Мы в пути вторые сутки…» – мысленно повторяю я, потом ощущаю, что в поясницу все еще дует, почему-то решаю, что шнуровку Ночная Тишь затягивать не собирается, и с издевкой интересуюсь:
– Что, никак не налюбуешься моим голым задом?
Он на мгновение замирает, затем рывком затягивает узлы, подхватывает меня на руки, подходит к изможденному коню, еле стоящему на ногах, и молча забрасывает меня на круп.
В это время подает голос его спутник:
– Ищи место… для… погребального… костра, аниачи… [232]
Побратим Унгара еле дышит, и я, уставившись в землю, расплываюсь в счастливой улыбке: если Кром и ушел, то как настоящий воин!
Ночная Тишь скрипит зубами, затем взлетает на коня и негромко выдыхает:
– У-уэй…
…Ущелье, заваленное камнями, кажется бесконечным. Наверное, потому, что каждое движение коня отдается во мне болью: болит голова, мышцы челюсти и губы, болит щека, стертая о вальтрап, правая грудь, упирающаяся в какой-то ремень, запястья, щиколотки, бедра и даже живот, набитый об позвоночник везущего меня коня. Видимо, поэтому, увидев, что каменное крошево уползает куда-то в сторону, уступая место островкам пожухлой травы, я не сразу понимаю, что мы съезжаем с дороги.
Конь спускается в небольшую ложбинку, затем, увязая в глинистом дне, с трудом перебирается через тоненький ручеек и начинает взбираться в гору. Проходит эдак с половину перестрела, останавливается, и тут на меня обрушивается темнота: слишком резкий рывок Унгара, стаскивающего мое тело с крупа, на какое-то время отправляет в забытье.
Прихожу в себя уже лежащей на Унгаровской бурке и укрытой походным одеялом. «Заботливость» похитителя просто поражает воображение – мои кисти и щиколотки свободны. Зато локти и колени примотаны к деревяшкам, на которых я лежу!
Мысленно обзываю его уродом, затем осторожно приподнимаю голову и сразу же натыкаюсь взглядом на Унгаровского побратима.
Воин, привалившийся к стволу широченного дуба, плох. Совсем плох – его лоб и крылья носа искрятся капельками пота, скулы ввалились и заострились, под глазами – глубокие черные круги, а губы отдают синевой. Дыхание прерывистое и хриплое, широченные ладони, безвольно лежащие на земле, мелко-мелко дрожат, а тряпки, которыми перемотан его живот, насквозь пропитались кровью.
Представляю, что мог наворотить в его кишках клювик Кромовского чекана, и ощущаю удовлетворение. Правда, недолго – справа от меня раздается приближающийся звук шагов, а в поле зрения появляется силуэт Ночной Тиши.
– Ну как ты, аниачи?
– Слышу… шелест крыльев… – облизнув пересохшие губы, хрипит воин. – Ворон… где-то рядом…
Спина Унгара каменеет, а из груди раздается гневный рык:
– Ба-а-арс!!!
– Жизнь… за жизнь – не такая уж… плохая цена… – кривясь от боли, усмехается раненый. – Зато ты сдержал слово!