— Не тяни!!! — рявкнул Ансельм.
— Графиня Марзия слегка повредилась в рассудке! — затараторил иерарх. — Она одержима идеей отомстить за смерть своих сыновей — Валена и Миддара. У моего человека есть основания считать, что смерть Карваля Голона, главы гильдии Охранников Вейнара — дело рук нанятых ею убийц…
— Дальше…
— А виновными в их гибели она считает баронессу Мэйнарию д’Атерн, главу гильдии Лекарей мэтра Регмара из Молта, начальника Тайной службы Арзая Белую Смерть, короля Неддара Латирдана и… — брат Дайтер сделал маленькую паузу, — некоего Бездушного по имени Кром…
— Ничего себе списочек! — восхитился Рон.
— Да, брат! Список — что надо! И, что самое интересное, это не просто слова: она уже предложила главе Вейнарского братства Пепла тысячу золотых за голову Бездушного и две — за целую и невредимую леди Мэйнарию д’Атерн!
Рука Ансельма сама собой изобразила животворящий круг, а губы прошептали первые слова «Благодарствия». Оба иерарха, конечно же, подхватили и дочитали молитву до конца. А когда закончили, глава Ордена удовлетворенно хмыкнул:
— Деньги, как вы понимаете, нам не нужны. А вот услуга…
Четвертый день первой десятины второго травника.
В подполе «Королевской охоты» течения времени не чувствовалось вообще. Мерная свеча прогорела еще в первый день, а зажигать новую Юлай не захотел, поэтому смену дня и ночи Негзар определял по промежуткам между появлениями хозяина постоялого двора — «днем» они были короче, «ночью» — длиннее. Правда, иногда за длинным промежутком следовал еще более длинный, но это было нормально — Аттарки, переворачивающие вверх дном чуть ли не весь Шаргайл, наведывались на постоялый двор чуть ли не два раза в сутки, и Нур Ушастый спускался вниз только тогда, когда был уверен в том, что его никто не видит.
Еды и питья в убежище было предостаточно, и если бы не вонь от нечасто опорожняемого ведра, которое использовали в качестве ночной вазы, то пребывание в нем можно было бы считать отдыхом. Хотя нет, отдыхом было как раз нельзя, ибо Негзар чувствовал, что Аютэ только делает вид, что смирилась, а на самом деле ждет момента, когда можно будет воспользоваться оплошностью похитителей и сбежать.
Хотя со стороны ее поведение выглядело безупречным: в промежутках между приемами пищи или отправлением естественных потребностей она либо лежала, либо сидела на своем топчане и бесстрастно смотрела перед собой. Но когда Мышь ослаблял ремешки, связывающие ее запястья и щиколотки, чтобы не дать застояться крови, она начинала напоминать изготовившуюся к прыжку Снежную Смерть.
Во время еды это ощущение усиливалось еще больше: Два Изумруда очень внимательно следила за своими похитителями и была готова ударить в любой момент. Поэтому в такие моменты Юлай, чувствовавший ее настроение не хуже Негзара, предпочитал не есть, а сидеть, прижавшись спиной к деревянному щиту, прикрывавшему выход из подпола, и угрюмо смотреть на нее. Демонстративно поигрывая своим кот’та.
В отличие от Подсвечника, Мышь почти не дергался, а большую часть времени смотрел в лицо СВОЕЙ женщины, восхищаясь силой ее духа и предвкушая будущий лар’ват [214] :
«Ори’дарр’иара! Настоящая! Не то что Тайши Медовые Уста!» Сравнивать йарр’ваз [215] старшего брата Мыши с Аютэ было приятно: Тайши первые две десятины после тэй’ю напоминала зайца, пойманного в силки, — ходила по сарти опустив взгляд, вздрагивала при виде мужчин и, по рассказам женщин, плакала по ночам, а Два Изумруда не боялась никого и ничего. Первую приняли в род крайне неохотно, но уважать Алдира стали заметно меньше: настоящий Гатран не должен был выбирать в жены урр’эйт [216] . Вторую приняли бы в любой род и наверняка стали бы превозносить того, кто ее похитил.
Правда, иногда, пытаясь поймать ледяной взгляд Двух Изумрудов, Негзар ловил себя на мысли, что предпочел бы, чтобы она была чуть более мягкой: надеяться на то, что у Аютэ эйди’ло’суари [217] наступит раньше, чем через листвень, мог только эйдине.
«Ничего, лар’ват — другой — и она поймет, что я достойный противник… — успокаивал себя он. — Еще через десяток — сделает первый шаг навстречу, а там недалеко и до но’ньер [218] …»
Успокаивал, но не успокаивался: если тут, в подполе, наедине с похитителями, Аютэ вела себя как лам’наш’ги в толпе айти’аров и даже Юлаю казалась тверже слезы Эйдилии, то ее можно было не сломать даже после сотни лар’ват!
В такие моменты по спине Мыши пробегал неприятный холодок. И чтобы избавиться от него, приходилось опускать взгляд с лица Аютэ на ее грудь или бедра. Страх тут же куда‑то улетучивался, а на смену ему приходила сначала безумная, ни с чем не сравнимая радость — как бы ни был сложен будущий лар’ват, эта женщина УЖЕ принадлежал а ему, Негзару! — а потом такое же безумное ЖЕЛАНИЕ: надевать араллух Мыши Аютэ отказалась еще в первую ночь после похищения, поэтому ее прелести скрывала одна лишь ночная рубашка.
Пожирать взглядами вожделенные округлости и ничего не делать было невыносимо. Не смотреть — еще хуже. Поэтому через некоторое время непрекращающаяся боль внизу живота становилась еще сильнее, а в глубине души начинало появляться раздражение. На Аттарков, никак не желающих смириться с потерей одной из женщин. На Юлая, безвылазно торчащего в схроне. На себя, неспособного бороться со своими желаниями. И на нее, Аютэ, даже не пытающуюся прикрывать свои прелести от посторонних.
Увы, унять сородичей Двух Изумрудов вдвоем было невозможно, злиться на Подсвечника, не позволявшего себе ни нескромных взглядов, ни двусмысленных слов, ни каких‑либо намеков — глупо, справляться со своим вожделением — слишком сложно, а ненавидеть ту, о которой он мечтал чуть ли не всю свою жизнь, — невозможно. Хотя, наверное, и стоило: Аютэ относилась к нему с Юлаем как к чему‑то неодушевленному — как к столу, табурету или к бочке с нечистотами. Поэтому вела себя так, как будто ее окружали одни женщины: задралась рубашка? И Двуликий с ней! При перевороте с бока на бок из выреза вывалилась грудь? Ну и пусть! Во сне обнажилось бедро? И что с того?