Томас прорычал, не поворачивая головы:
– Во имя Христа – можно.
– А когда убивают вместе с грешниками и праведников? – спросил Олег.
Томас ответил с достоинством:
– Господь не дурак, разберется, кто свой, а кто чужак.
Отшельник нахмурился, что-то вспоминая, хмыкнул.
– Все верно, он же целиком сжег Содом и Гоморру, хотя там не все были… неправильные. Не чикался, а взял и сжег, молодец. Лес рубят – щепки летят.
Томас нахмурился, показалось кощунственным, что язычник так это снисходительно одобряет действия Господа, словно бы покровительственно похлопывает по плечу, а то Господь ждет не дождется, что же этот дикарь скажет: вдруг да не сочтет его поступок правильным, какой ужас, как жить?
Олег привстал в стременах, Лилит попыталась дернуть его вниз, но отшельник остался недвижим, как высеченная из камня вместе с конем глыба, всмотрелся внимательно.
– Хорошо бы, – сказал он неожиданно, – маленький отдых…
Томас удивился:
– Вон за той рощей уже мой родовой замок! Там и отдохнешь, служанки тебя еще помнят.
Он покосился на Лилит, прикусил язык. С демоницей вряд ли проклятому язычнику, гореть ему в огне, будет время для служанок.
Олег хмурился.
– Да что-то не по себе. Такое ощущение, что подобное уже было. Приедем, а там все разграблено, дядя и отец в темнице, Пенелопа ткет саван, а…
Голос Яры был тих, но проник в их неспешный разговор, как острое лезвие мизерикордии:
– А кто эта Пену… пены… лоппа?
– Да это я так, – сказал Олег, защищаясь, – припомнилось некстати. Томас ее не знает.
– А она его?
Лилит хихикнула в ухо Олегу. Олег задумчиво посмотрел на Томаса, словно колеблясь, сказать правду или прикрыть друга, наконец ответил с некоторым сомнением:
– И она… гм… тоже. Как следует. Я говорю, не нарваться бы. Лучше отдохнуть под вон тем деревом, обдумать положеньице.
Томас метнул злой взгляд, в самом деле язычник умничает некстати, Яра не понимает аллегорий, как любая женщина, к тому же красивая, а значит, вообще ничего не понимает, такую только в королевы или по меньшей мере в благородные хозяйки древнего замка. Она еще припомнит ему эту Пенелопу, хотя язычник брякает, не думая, что брякает, это у него мысль так зигзагами, как слепоглухая змея, хотя он наверняка думает, что его мысль подобна все освещающей молнии.
Он повертел головой из стороны в сторону, металл доспехов поскрипывал мягко и успокаивающе, словно сонный жук-дровосек грыз дерево, наконец, рука в латной рукавице указала перстом в сторону.
– Под вон тем золотым грабом, благословленным деревом, и отдохнем. И помыслим, что делать дальше.
Олег кивнул, но уточнил:
– Под ясенем тень гуще.
Рыцарь отшатнулся так, что железо звякнуло и заскрежетало, будто он вместе с конем катился по ступенькам с башни Давида.
– Ты что? Это же проклятое дерево!
– Разве? – удивился калика. Он с сомнением оглядел приближающийся здоровенный ясень, высокий и раскидистый, с могучей листвой. – По мне, так твой граб заморыш дальше некуда.
Томас потряс дланями, словно Аарон, призывающий небо в свидетели. В синих глазах полыхнул гнев, желваки вздулись и застыли, крупные и рифленые.
– Сэр калика! Этот проклятый ясень – единственный, кто не поклонился Пресвятой Деве, когда шла через лес и смотрела, куда бы зацепить люльку с младенцем. Ну, с этим, который потом рыбой кормил, манну с неба… нет, манну другой Иисус, прозвище запамятовал. Все деревья поклонились, а ясень не поклонился! Гордый, значит. Вот она его и прокляла! А граб, видать, поклонился ниже других, чтоб ей легче было зацепить за сучок люльку.
– Хорошее дерево, – одобрила Яра. – Доброе.
– Угодливое, – сказал калика, и нельзя было понять по тону, одобряет или осуждает. – Вовремя подсуетилось.
Томас спешился подле граба, подал руку Яре, преклонив колено, и она сошла как положено благородной даме: ступив на его колено, опершись о плечо, голова гордо вскинута, нос задран, как у брянской козы, спина прямая, в глазах лед и некоторая задумчивость, словно все еще пытается вспомнить, не было ли, кроме Крижины, еще там кого-нибудь, не утаил ли МакОгон каких-либо мужских тайн при отбытии на родину…
А могучий рыцарь уже с грозным грохотом, словно работали дюжие молотобойцы, сбрасывал доспехи. Куча под деревом все росла, наконец Томас стянул через голову и швырнул поверх груды железа пропотевшую вязаную рубашку. Запах и от рубашки, и от могучего тела пошел победный, густой, вязкий. Из всех щелей в толстой коре ствола в три обхвата в панике высунулись сяжки, судорожно задергались, затем из дерева полезли жуки, сороконожки, пауки, заметались, сбиваясь сослепу, помчались в разные стороны, натыкаясь на кочки.
Олег сдвинул плечами, сел рядом с подветренной стороны. Гордый ясень, князь среди деревьев, по-рыцарски красиво и независимо раскинул в десяти шагах от них зеленые ветви над ручейком, что выбегает у него между корней. Крона так широка, что в густой тени поместится полк крестоносцев вместе с конями.
– Ты ее зовешь милосердной? – усомнился он. – Вот так в минуту раздражения, пусть даже устала до попов в глазах, проклясть все ясени на свете?
Томас возразил:
– Но в колыбельке был сам Иисус!
– Ну и что? – спросил Олег. – Подумаешь. На нем что, уже тогда было написано, какую лавину он сдвинет?
Томас начал злиться, Яра сказала мягко:
– Олег, дело не в том, кем станет ее ребенок. Для матери – он самое ценное. Она за ребенка готова… не знаю просто на что! Она еще и осину прокляла тут же, ты же знаешь? Потому что, когда ребенок насосался, как паук, и заснул, все деревья замерли, чтобы не будить, а та дура продолжала трепетать листьями.
– Выходит, эта милосердная сыпала проклятиями направо и налево, как пьяный матрос?.. Ничего себе, заступница! То-то она мне сразу понравилась.
Томас вскипел, Яра поспешно опустила тонкие пальцы на его руку.
– Погоди, Томас… Олег, ты не прав. Ты путаешь милосердие со справедливостью! А еще волхв. При чем тут справедливость? Да за своего ребенка мать готова кого угодно… голыми руками. Это для тебя безотцовщина, байстрюк, а для нее – самое дорогое на свете! Вот и прокляла сгоряча… Я бы на ее месте не только прокляла, но и переломила бы эту осину к чертям собачьим. Ишь, расшелестелась, зараза, когда ребенок спит…
Оба поглядывали на темного, как грозовая туча, Томаса. Глаза рыцаря сошлись в точку, губы двигались, а пальцы сжимали незримую рукоять меча. Он уже рубился, повергал, мстил, уничтожал, размазывал врагов по стенам, а тех, кто падал на колени и униженно просил прощения, прощал и убивал уже без вражды, с христианским милосердием в сердце.