Очухавшийся прыщавый парень вцепился в Тартищева сзади, и тот упал. Сверху навалился татарин. Тартищев барахтался под ним, пока Данила бегал кругами, стараясь улучить мгновение для решающего удара.
Прыщавый тоже суетился рядом, не причиняя Федору Михайловичу особого вреда.
Данила, выхватив биту у татарина, замахнулся — видно, хотел оглушить Тартищева, чтобы потом добить наверняка. Федор Михайлович дернулся в сторону, и удар пришелся по голове татарина. Тот обмяк, а Тартищев вскочил на ноги и оттолкнул его к ограде кладбища. Татарин смачно приложился рябой физиономией к чугунным прутьям и, захрипев, свалился к подножию ограды.
«Ну, этот свое схлопотал», — успел подумать Тартищев и повернулся к Даниле, но чуть опоздал, потому что бита уже опустилась. Он резко вскинул голову, и удар пришелся сзади по шее. Ноги у него подкосились…
— Попал! — завопил прыщавый. — Ты его пришил! Вытряхни ему мозги!
— Лезь в телегу! — заорал на него Данила. — Уносим ноги, пока легавые не прискакали!
— Давай дубинку! — заверещал в ответ парень. — Я ему сейчас всю требуху выпущу! Смотри, что он сделал с моей рукой!
— Это же Тартищев! Старый легаш Тартищев! Бугай приказал только вправить ему мозги!
Федор Михайлович лежал неподвижно лицом вниз.
Он слышал голоса, но не разбирал слов. Лошадь слегка похрапывала неподалеку от него, однако он не мог пошевелить ни руками, ни ногами и тщетно силился сдвинуться с места, чувствуя, как пот от мучительных усилий струйками стекает по спине и лицу. Заставив себя напрячь плечи, он с превеликим трудом встал на колени и только тогда сумел приподнять голову от земли.
Тем временем Данила успел затащить бесчувственного татарина в пролетку. Прыщавый, чья правая рука висела как тряпка, продолжал канючить:
— Всего один разочек, и я его урою! Ну, разочек!
— Оставь его, — рявкнул Данила, — лезь на свое место!
Тартищев поднял голову. Прыщавый, выругавшись, запрыгнул на место кучера, натянул вожжи одной рукой, прикрикнул на лошадь, и пролетка медленно покатила прямиком на Федора Михайловича. Данила бросился на своего подельника и стал вырывать у него вожжи. Пролетку швыряло из стороны в сторону, но она продолжала все быстрее и быстрее катиться на Тартищева. В какой-то миг ему показалось, что она промчится мимо, однако он ошибся. Он попытался отдернуть руку и откатиться в сторону. Но не успел. Дикая боль пронзила левое предплечье…
Он почувствовал, что теряет сознание, и яростно выругался, прекрасно понимая, что никто его не услышит. Погружаясь в темноту, вдруг заметил еще одного человека, вскакивающего в пролетку… Нечеловеческий вскрик, грохот и треск, затем дикое ржание лошади было последним, что донеслось до его сознания. И Федор Михайлович, успев прошептать что-то нечленораздельное, упал лицом в траву…
Тартищев открыл глаза и с недоумением огляделся по сторонам. Он находился в незнакомой полутемной комнате, лежал в чужой постели, укрытый тяжелым атласным одеялом. Он приподнял голову. К затылку словно привязали чугунную гирю, и он вновь упал на подушку, но успел заметить пожилую даму в кружевном чепце, которая дремала над вязаньем в широком кресле под цветком с огромными, причудливо изрезанными листьями.
Он вновь повторил попытку подняться, оперся о край кровати и чуть не закричал от резкой боли, пронзившей, казалось, все тело. Он шепотом выругался, вытер ладонью пот со лба и принялся разглядывать аккуратную повязку, охватившую левую руку от локтя до. желтых от йода кончиков пальцев, выглядывающих из-под бинтов. Наконец-то он все вспомнил! Только каким образом он очутился в этой постели? Если бы его подобрала полиция, то сейчас бы он лежал на койке в городской больнице или в Сухопутном госпитале. Если его нашли соседи, то непременно бы доставили домой…
Выходит, ни те и ни другие…
Федор Михайлович осторожно кашлянул, пытаясь привлечь внимание своей ночной сиделки. Та мгновенно встрепенулась, поправила сползшие с глаз очки и всмотрелась в Тартищева.
— Боже славный! — Она всплеснула руками и расплылась в улыбке, отчего ее круглое лицо с носиком-пуговкой сложилось в сдобную сайку с глазами-изюминками. — Очнулись! — И, повернувшись к выходу из комнаты, крикнула:
— Алеша! Идите скорее, Федор Михайлович пришли в себя!
В дверях появился рослый молодой человек. Он был без сюртука, в светлой рубахе с засученными рукавами и в темном галстуке. Из-за галстука торчала салфетка. Видно, ужинал или завтракал? Тартищев скосил глаза на окна, но они были закрыты ставнями, а представление о времени он потерял с того самого момента, как получил тот страшный удар по шее.
— Который час? — спросил он и закашлялся. Горло пересохло, и слова давались ему с трудом.
— Восьмой, — ответил молодой человек и, повернув голову, крикнул:
— Глафира! Квасу неси барину, живо!
На пороге вмиг появилась босая растрепанная девка с глиняной кринкой в одной руке и большой фаянсовой кружкой в другой. Через мгновение Тартищев с наслаждением пил холодный, отдающий в нос кисло-сладкий напиток. Наконец он вновь откинулся головой на подушки и требовательно посмотрел на молодого человека:
— Ну-с, голубь мой, рассказывайте, кто вы такой и как я здесь очутился?
— Вы желаете снять допрос? — Молодой человек усмехнулся. — Но боюсь, что ввиду вашей неподвижности мне самому придется записывать собственные показания. По правде, сегодня я только тем и занимаюсь, что выполняю вашу работу.
— Не понял! — насторожился Тартищев. — Каким образом ты можешь выполнять мою работу? Ты знаешь, кто я такой?
— Знаю, — спокойно и нисколько не тушуясь под его взглядом, ответил молодой человек. — Вы — Федор Михайлович Тартищев, начальник североеланского уголовного сыска.
Тартищев хмыкнул и всмотрелся в лицо молодого человека. Лицо как лицо. Светлые волосы, густые темные брови, слегка короткий прямой нос, по-детски пухлые розовые щеки, но линия губ резкая, со складочками по краям, что, несомненно, говорит о характере. Усы только намечаются, видно, отпущены совсем недавно.
Смотрит хотя и исподлобья, но не враждебно. И подбородок у него крепкий, и задирает он его точно так же, как и сам Тартищев с четверть века назад, когда хотел показать, что не конфузится под начальственным взором… Кто ж он такой? Судя по одежде, не из приказчиков, да и нет в его глазах той угодливости и подобострастия, что выдают человека подобной профессии с первого взгляда. И на мелкого чиновника вроде тоже не похож, слишком уж прямо смотрит в глаза и не теряется при ответе…
— Служишь где? — спросил он уже более миролюбиво. — Или на маменьких хлебах отсиживаешься?
Бровь у молодого человека при упоминании о маменькиных хлебах сердито дернулась, но ответил он достаточно сдержанно:
— Служу, — и, заметив, что Тартищев выжидательно смотрит на него, уточнил: