Тон у неё был решительный, гордый и уверенный. Что совсем не соответствовало выражению её лица. Слёзы лились у неё из глаз постоянно, и она вытирала их поочерёдно руками, а потом об намотанную вокруг торса простыню. Щёки и уши горели жаром желания и кипящей страсти, а губы вздрагивали от последней, самой сокровенной надежды всё-таки испытать радость материнства.
И мужчина, уже с некоторым облегчением собиравшийся попросить женщину уйти, вдруг решился ещё на одно безумное действие:
– Ложись рядышком… Мы вначале просто полежим… – ощутил горящее желанием тело, пытающееся к нему прижаться, философски добавил: – Поболтаем… Ты мне расскажешь о себе…
– Не имею права!
– Ну тогда хоть расскажи про посёлок. Кто здесь жил тысячи лет назад? Почему построен? И почему именно в этом скрытном месте?
Женщина некоторое время молчала, гладя Виктора ладошкой по груди, а потом с грустью пробормотала:
– Ты знаешь, я совершенно уверена, что утром тебе предоставят свободу и расскажут всё, что ты спросишь. Всё-таки старшины нисколько не сомневаются, что тебя ждут великие дела на иных материках… Хотя будут ещё выжидать и проверять… Ну а мы… – Она без стеснения начала водить ладошкой у него ниже живота. И даже застонала от соприкосновения с возбуждённой плотью: – О-о-о!.. Ну а нам уже пора заниматься делом… Поболтали – и хватит!
Очередной час пролетел, словно отрезок в несколько минут.
А когда третья партнёрша ушла, окончательно обессиленный герой так больше и не встал со своего ложа. Провалился в сон.
Утром пленника никто не будил, и похоже, что он остался без завтрака. Такое, по крайней мере, сложилось впечатление. Да и время на часах ясно показывало: уже и обед на носу.
«Если последняя красотка не соврала, то вроде как больше «испытаний» не будет и должны меня выпустить на свободу, – недоумевал арестант, с некоторой брезгливостью рассматривая оставшиеся после ночного обжорства кушанья. – А почему не выпускают? Совсем свою совесть старые сморчки похоронили?!»
Такими и подобными возмущениями накрутил себя до нужной кондиции и, надрывая глотку, стал кричать то в сторону окошек, то в дверную щель:
– Выпустите меня немедленно! Вы не имеете права меня содержать среди преступников! Вспомните о честности и справедливости!
То ли криками довёл, то ли и в самом деле пришла пора его освобождения, но вскоре открылось окошко, и стала видна вполне знакомая физиономия Кхети Эрста. Несколько раз шумно выдохнув, он с явной неохотой стал вещать:
– Если ты поклянёшься не отходить от меня дальше чем на два метра и выполнять все мои распоряжения, то я могу тебя выпустить из этой тюрьмы.
Кажется, ему дали не почётное право присматривать за чужаком, а скорей наказали таким странным образом за предыдущие опрометчивые действия. Но уж самому арестанту выбирать не приходилось, а скандалить и кричать неизвестно в чьи уши ему надоело. Поэтому он сразу, без раздумий и торговли, согласился:
– Клянусь! – Когда дверь открылась, он изначально еле сдержал в себе порыв заехать кулаком по недовольной роже своего опекуна, но вовремя задавил вспыхнувшую обиду. Только кивнул в сторону столика с остатками роскоши. – Забираем с собой на пикник?
Значение слова «пикник» охотник понял скорей частично. Потому как скривился и, стараясь не коситься в сторону смятых простыней, пробормотал:
– Праздновать вроде нечего… А тут… женщины сами уберутся… Идём за мной, покажу, где спать и столоваться будешь.
Естественно, что просто так идти за подлым обидчиком и молчать Менгарец был не в силах. Хоть и опять принялся во все глаза рассматривать посёлок этакого городского типа, но вопросы постоянно задавал самые въедливые и ехидные:
– А двуручник за мной кто будет носить теперь?
– Не положено тебе пока оружие!
– Странно… Ты вон ходишь с оружием и до сих пор не зарезался. Ха-ха!.. Слушай, Кхети, а как тебе без жены и детей живётся?
– Да есть у меня жена… – угрюмо хмурился тот. – И детей трое…
– Надо же! Мне казалось, что с таким, как ты, ни одна женщина жить не станет. Ты ведь и оглушить, а то и убить ненароком можешь…
Охотник на это промолчал, но желваки вздулись, и послышался явственный скрип зубов. Но его подопечный и не думал остановиться в своих издевательствах:
– А дети у тебя чьи? Небось приёмные сиротки, которым и жить-то негде?
Они как раз дошли до одного весьма солидного и огромного дома, огороженного скорей декоративным забором, чтобы домашняя скотина далеко не разбредалась. И тут охотник не выдержал, уткнулся лицом в лицо Менгарца и зло заговорил:
– Ты давай кончай надо мной издеваться! Я ведь только о детях своих и соседских думал, когда тебя в первый раз увидел. И представил себе, как ты своим мечом наших лучших рыцарей убиваешь. Точно так же легко и небрежно, как самых жутких и страшных болотных чудовищ. Вот потому и побоялся сам решать твою судьбу и не смог отпустить тебя на все четыре стороны. А сейчас не побоюсь и скажу: что да, был не прав! И даже прошу у тебя прощения, что дал команду отроку тебя оглушить ударом дубинки сзади. Хочешь прощай, хочешь нет, но, если ты ещё хоть одно поганое слово о моих детях или жене скажешь, я тебе сам зубами глотку порву. Понял?
Будучи хоть немножко и ниже ростом, Виктор не сомневался, что легко справится с охотником. Но сейчас осознал, что несколько перемудрил с попытками достать и хотя бы морально отомстить незадачливому аборигену. Так и самому недолго в скота превратиться. Поэтому попытался улыбнуться и миролюбиво ответил:
– Ладно, за удар по моей голове прощаю. Да и ты меня извини за излишнюю жёлчь в твой адрес. Хотя скрывать не стану: затылок у меня до сих пор побаливает даже от прикосновения ветра.
Кхети Эрст, облегчённо вздыхая, развёл руками:
– А что делать, у самого сердце болит, как вспомню… Но неужели тебе мазью лечебной не помазали? Почему не признался-то сразу, что болит?
– Хм! А меня кто спрашивал? Вы же сами меня сразу в тюрьму затолкали, и всё. Хорошо, хоть не били больше да покормить не забыли…
Про ночные «испытания» он и словом не обмолвился. Но похоже, что это для некоторых посельчан не было собой тайной. Стараясь скрыть непроизвольную улыбку, охотник толкнул рукой калитку в заборе, приглашая за собой во двор:
– Вот и дом нашей семьи. Будешь пока жить и столоваться с нами, а спать в одной комнате с моим дедом по материнской линии. Вот с этим самым…
И он указал рукой на сидящего на веранде массивного, но совсем не толстого старика. Судя по морщинам, ему могло быть и все восемьдесят лет, но при дальнейшем знакомстве выяснилось, что только шестьдесят пять. Хотя и данный возраст в среде аборигенов считался весьма заслуженным и редким. Ещё более редким оказалось прозвище старика, которое издавна закрепилось за ним вместо имени и никак не соответствовало его габаритам. Называли его Сухарь, разве что в некоторых уточняющих случаях добавляли Большой. И этот Сухарь в данный период считался лучшим инструктором и учителем для рыцарей, носящих тяжёлую броню. И видимо, имел немалый вес в общественной жизни посёлка.