Однако застрелился он первым же выстрелом.
Сделавший свое дело наган, выпустив из ствола струйку дыма, упал на траву. Ноги у Владислава подкосились, и он последовал за наганом.
И пока он падал, Осетр успел подумать, что, не переиначь отец очередность выстрелов, пуля досталась бы сыну.
Судьбу не обманешь.
Вокруг загомонили. Шум нарастал. Слышались тут и крики радости, и печальные стоны… А потом их перекрыл зычный голос Найдена Барбышева.
– Император умер! – рявкнул он. – Да здравствует император!
И первым опустился на правое колено, отдавая честь Остромиру Приданникову, который только что перестал быть регентом.
За ним последовали остальные.
«Ну вот, – подумал Осетр. – Свершилось! Регент стал императором!»
Можно было возвращаться в столицу победителем.
Впереди много дел! Еще недавно я бы сказал, что впереди создание семьи… Но не теперь. Теперь все изменилось…
Он вспомнил Яну.
И снова отчетливо понял, что ничего не изменилось. По крайней мере, в его чувствах к девушке. И почему-то не удивился.
Он представил себе, как через много десятков лет, когда все жизненные планы будут реализованы и все задачи решены, ему не останется ничего, кроме как уйти на покой и начать сочинять мемуары.
И он снова вспомнит Яну.
«Мое восхищение ею угасло постепенно, будто угли прогоревшего костра, – напишет он. – Еще недавно на них можно было вскипятить чайник страсти или зажарить шашлык восторга. Но вот уже присыпаны они серым пеплом равнодушия, и остается только удивляться, куда же он делся, этот ярко пылающий огонь…
Конечно, мне еще предстояло осознать, что мое чувство к Яне было всего-навсего первой любовью, страстью, как правило, удивительно недолгой и быстро сменяющейся другим чувством… вернее, чувством к другой женщине. Собственно, другая женщина к тому времени уже заняла ее место. Ее звали Екатерина, и ей в течение нескольких месяцев и на нескольких планетах пришлось исполнять роль моей супруги, пройти со мной огонь, воду и лихое время и в результате умереть по глупой случайности…
Впрочем, чувство, которое я испытывал к Катерине, ничем не походило на мое отношение к Яне. Скорее мы были с Катериной товарищами, пусть и спящими в одной постели…
С Яной же все было по-другому – я впадал в нежно-томительный восторг от одной мысли о ней; чем бы я ни занимался, какое бы задание ни выполнял, она незримо присутствовала рядом со мной. Будто за плечом стояла…
Так продолжалось все время, пока я играл с врагами в прятки. А когда я спас Яну в системе Дальнего Алеута, этот восторг сменился новым чувством – постоянным желанием видеть ее, быть с нею рядом, касаться ее. И только навыки самоконтроля, приобретенные в школе «росомах», позволяли держать себя в ежовых рукавицах.
Потом, когда от нее пришла памятная хивэграмма, и оказалось, что это неблагодарное создание наплевало на все, существовавшее между нами и представлявшееся мне главным в жизни, а для нее бывшее всего лишь эпизодом в череде любовных приключений, которую переживают иные женщины – не станем уточнять, как их называют! – я пережил самое настоящее потрясение.
К счастью, это потрясение стало началом конца.
Униженный и оскорбленный, я не стал отвечать ей и, наверное, поступил совершенно правильно, потому что изменить все равно было ничего невозможно. И видимо, от осознания этого бессилия любовь моя пошла на убыль. А может, я принадлежал к числу тех, кто любит в ответ на любовь, и когда Яна разлюбила меня, со мной стало происходить то же самое, что и с нею.
Хотя, конечно, это я теперь понимаю, в ту пору такое мне и в голову прийти не могло. Тогда я просто страдал.
Попытка увидеть ее после прилета на Новый Санкт-Петербург стала последней в моем желании разобраться в отношениях между нами, и когда из нее ничего не получилось, я пустил все на самотек… Тем более что последовавшие за неудавшейся встречей события надолго отвлекли меня от мыслей об Яне.
Потом, после неожиданной встречи с нею на балу, мне показалось, что медленное умирание любви было всего лишь фикцией, защитой «росомашьей» психики от невыносимой душевной боли, которая обрушилась на меня с новой силой.
Час за часом лежал я в своей просторной холостяцкой кровати, и не появлялось никакого желания поступить с собой по-«росомашьи». Наоборот, я словно купался в этой боли, будто она доставляла мне удовольствие, будто прибавляла сил в наслаждении почти смертной тоской от вновь возникшего желания быть рядом с Яной.
К утру боль угомонилась.
Я решил, что это тоже защита психики…
Мне хотелось, чтобы все стало по-иному!
Теперь я легко мог бы сделать так, чтобы Яна снова оказалась рядом – только прикажи! Однако это „рядом“ казалось совсем не тем, чего мне должно было хотеться. Ведь находящееся рядом тело живого человека вовсе не означает, что человек этот с тобой…
Однако и это не являлось главным.
Чтобы Яна снова оказалась рядом – мне должно было хотеться.
Но больше не хотелось…»
Вот так он напишет когда-нибудь. И возможно, это воспоминание станет правдой для Осетра-будущего, дряхлого главы императорского дома, старого пердуна, которому от женщины давно уже ничего не надо, и даже «эликсир молодости» ничем не может изменить ситуацию.
Но у него, Осетра-нынешнего, складывалась совсем другая ситуация.
И чтобы Яна снова оказалась рядом, ему хотелось больше всего на свете. Даже больше, чем быть императором. По крайней мере – сейчас!
Он вспомнил строки, которые сочинил в тот несчастный день, на Дивноморье, когда няня Аня и все присные впервые разлучили его с Яной.
Ты к нему улетишь, ты расскажешь ему обо мне,
Полагая, что грех в самый раз замолить полуправдой.
Будет сладко и жутко, и страшно, и больно вдвойне,
Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь,
не сможешь, не надо!
Ты к нему улетишь, чтобы спрятать задворки души,
Ты наденешь костюм, чтоб своим показаться фасадом.
Ты словами-иголками пробуешь сердце зашить,
Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь,
не сможешь, не надо!
Ты к нему улетишь, полагая, что жить в забытьи
Лучше – словно под сводами райского сада.
На помойку отправишь ты прежние чувства свои,
Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь,
не сможешь, не надо!
Эти строки впечатались в его память. Хотелось верить, что навечно. Как будто были начертаны на душе огненным стилом. Или кровью…
Он понимал, что императоры не вольны жениться по собственному выбору. Что тут поделаешь?