Голос не начальника. У того – низкий бас, похожий на звук корабельной сирены. А тут – баритон. Звучный, почти концертный. Сухарев до войны любил ходить на концерты. И даже два раза был в оперном театре.
– Разрешите? – спросил Сухарев, остановившись на пороге кабинета.
Точно, не начальник госпиталя. Вместо военврача первого ранга за столом сидел пехотный старший лейтенант. Обветренное лицо, черные брови, легкий шрам от левого глаза тянулся к виску.
– Лейтенант Сухарев прибыл…
– Проходи, Сухарев, – сказал старший лейтенант и указал на стул перед столом. – Присаживайся. Куришь?
– Нет, – сказал Сухарев, опускаясь на край скрипучего стула.
– И правильно, – улыбнулся старший лейтенант. – Я тоже брошу. Значит, лейтенант Степан Ильич Сухарев…
Стол перед старшим лейтенантом был пуст, ни папки с личным делом, ни каких-либо бумаг – чисто. Значит, предстоит беседа по душам, понял Сухарев. А эмблема в петлицах – ерунда. Эмблема может быть какой угодно. Он и сам недавно носил в петлицах «крылышки». А перед этим был пограничником.
Было в старшем лейтенанте что-то располагающее, вызывающее доверие и даже симпатию с первого взгляда. Вот к таким людям Сухарев всегда относился настороженно. Так ему советовали инструктора, так научила жизнь.
– Я случайно увидел твой рапорт… – Старший лейтенант снова улыбнулся, на этот раз виновато. – Так, глянул, заинтересовался…
Как же, подумал Сухарев. Случайно увидел рапорт в особом отделе гарнизона. Краем глаза.
– То есть ты настойчиво требуешь наказать капитана Костенко…
– Я требую, чтобы его вопрос решил трибунал, – твердо произнес Сухарев. – И только он может определить вину капитана Костенко.
– И что показательно, – поднял указательный палец старший лейтенант. – Капитан Костенко пять минут назад вот на этом самом месте сказал приблизительно то же самое. Такое трогательное единодушие у обвиняемого и обвинителя… И похоже, обоим наплевать на дальнейшую судьбу семьи капитана Костенко.
– Мне… – начал Сухарев и замолчал, когда старший лейтенант хлопнул ладонью по столу.
– Значит, ты у нас борец за справедливость…
Они долго петляли по улицам Берлина, Торопов все время оглядывался назад, пытаясь рассмотреть через заднее окно, не преследует ли их кто-то. Ничего подозрительного не заметил. Но это была ерунда, главное – Нойманн сказал, что «хвоста» нет.
Нойманн в этом деле специалист, с облегчением подумал Торопов, он и сам не захочет вляпаться в историю. Если Торопова хотят похитить, то уж самого Нойманна и его группу просто пустят в расход. Кто бы за Тороповым ни охотился, лишние свидетели ему не нужны.
Или нужны, поправил себя Торопов, подумав, кто-то ведь должен рассказать о методике перемещений во времени. Как-то они эти свои «воронки» находят, определяют, где они откроются и куда выведут.
Пока машина колесила по Берлину, Торопов задал вопрос Нойманну по поводу перемещений, тот, вопреки обыкновению, не отмахнулся, не перешел на оскорбления, а стал рассказывать четко, точно, лаконично… Правда, не все.
О том, что «воронки» открываются и закрываются произвольно, их нельзя открыть, закрыть или запрограммировать – Нойманн сказал. О том, что перемещение ограничивается весом пересылаемого объекта и слишком объемный объект «воронка» может не пропустить – рассказал; о том, что иногда приходится перемещаться в несколько прыжков, преодолевать большие расстояния пешком, от «воронки» до «воронки» – рассказал. А о том, как же все-таки они выясняют расположение «воронок» и время их открытия-закрытия – промолчал. Торопов попытался уточнить, но тут Нойманн засмеялся и сказал, что слишком любопытные люди долго не живут.
Пауль хмыкнул неопределенно по своему обыкновению, а Краузе засмеялся.
«Мерседес» выехал из Берлина. За окном потянулся лес, машина несколько раз сворачивала с шоссе на проселок и обратно, остановилась, съехав на обочину, в кустах. Никто за ними не ехал.
– Чисто, – сказал Пауль.
– Сам вижу, – ответил Нойманн. – Но ведь и когда мы ехали от дома в Берлин, за нами тоже никого не было. Так?
– И кто же из нас сливает информацию недругу? – с меланхолическим видом поинтересовался Краузе. – О ресторане знал я, Пауль, вы, господин штурмбаннфюрер… Я бы подумал на господина обер-штурмфюрера, но эта сволочь была не в курсе…
– Краузе, ты не забываешь о субординации? – спросил Нойманн. – Эта сволочь, между прочим, старше тебя по званию. Может поставить тебя по стойке «смирно»…
Краузе повернулся к Торопову, посмотрел на него с брезгливой усмешкой и спросил:
– Можешь, сволочь?
Торопов не ответил.
– Не может, – констатировал Краузе. – Сволочь – она всегда сволочь. Как правило – трусливая.
– Ладно, повеселились и хватит. – Нойманн посмотрел на часы. – Давай еще попетляем немного, посмотрим на красоты пейзажа, а потом, если все сложится нормально, двинем в домик. И там пробудем до назначенного времени.
– А там нас не прижмут?
– А там нас даже я не предполагал с утра, – засмеялся Нойманн. – Разве что нас отслеживают через «воронку», но тут мы совершенно бессильны. Будем сохранять бдительность и осторожность.
И они проявляли осторожность и бдительность.
Подъехав наконец к небольшому домику в глубине ухоженного леса, машина остановилась, не заглушая мотора.
Краузе, с автоматом в руках, вышел, огляделся, заглянул в сарай, в дом через окна, обошел строения и даже углубился в лес. Вышел из-за деревьев, помахал рукой и, открыв замок на двери дома, вошел вовнутрь.
Засады не было.
Торопова ввели в дом, разрешили сесть на диван в углу. Через пару часов предложили чаю, но Торопов отказался.
Его все еще колотило.
Это было очень неприятно – осознать, что за тобой охотятся. Ты думал, что самое страшное – это остаться посреди чужого города одному, а оказывается, что куда страшнее понимать, что кто-то хочет тебя… убить?.. схватить?
Зачем?
Перехватить источник информации о будущем? Это если Торопова пытаются схватить немцы, а если это русские? Тогда они в первую очередь заинтересованы источник перекрыть. Захватить – тоже хорошо, но вначале… Хотя нет, нужно брать живьем, выяснить, что он рассказал немцам, и только потом…
И что делать, если это русские? Петь им песни Высоцкого и нести околесицу по поводу промежуточного патрона и командирской башенки на «Т-34»?
Он не хочет к русским, вдруг осознал Торопов. Что ему там делать? Ходить на партийные собрания? Он помнит, как проходили комсомольские в его молодости, какую смертную тоску навевали все эти доклады… Хотя сам он регулярно выступал. Ведь выступал, другого способа пробиться наверх он не видел. Или вкалывать, или приспособиться. Вкалывать не хотелось.