О чем-то Ставров с лейтенантом спорили, не зря Ленька отправил Малышева прогуляться. И в разговор Ставров влез в самый напряженный момент.
Малышев, снова глянул на звезды, снова удивился, какие они громадные и яркие.
Вот закончится война, подумал Малышев, все брошу и уеду на теплое море. В Крым или на Кавказ. Там, говорят, хорошо. Малышев раньше не верил, а вот теперь… Закончится война…
Стоп, приказал себе Малышев. Так война уже закончилась.
Ставров родился через пятнадцать лет после войны. Дуглас – через тридцать семь. Для них война – уже прошлое. Как для Малышева – Гражданская. Он ее и не помнил. Какие-то смутные воспоминания о стрельбе за селом, о военных, строем идущих по улице…
Эсэсовец Таубе – и тот уже войну закончил. Даже в лагере для военнопленных отсидеть успел пять лет, да четыре года прожил в Германии после этого. Для него война закончена, понятное дело. Тогда за каким рожном он снова на нее вернулся?
Чертов Никита, ругнулся Малышев. Вот, казалось, ни о чем толком не поговорили, а настроение испортил. И мысли разные в голову полезли. Ничего, сказал Малышев. Нужно будет у товарища старшего лейтенанта спросить. Он ведь скажет.
Скажет ведь?
Завтра-послезавтра появится; перед операцией, может, поговорить не удастся, а вот после… Тогда и поговорим.
Подойду к Даниле Ефимовичу, спрошу, решил Малышев. А почему, спрошу, так все странно происходит? Отчего мы все еще воюем, если в принципе все уже? Если все уже произошло – чего мы по воронкам туда-сюда ходим?
Малышев замер, словно ударившись о стену.
И почему, товарищ старший лейтенант, мы просто эту войну не отменили? Гитлера проклятого не прибили еще в детстве? Или, скажем, когда он на фронте в империалистическую воевал? Снайпера туда отправить. Или не морочиться совсем, а дать Малышеву простой нож и вывести к Адольфу, когда тот на митинги в двадцатых ходил.
Малышев читал книгу о Гитлере. На Базе – много книг, а Орлов требует, чтобы историю читали и запоминали. До остальных книг Малышев пока не добрался, а вот о войне, о Великой Отечественной, почитал. О Гитлере – в первую очередь.
Так почему его не убили просто?
Или вот Ленина не спасли?
Там всех делов было – Каплан остановить. Отобрать «браунинг» и в рожу насовать… Товарища Кирова еще можно было защитить.
Или, если убивать Гитлера нельзя, так просто предупредить товарища Сталина. Принести ему карты из немецкого штаба.
Войти туда через воронку, перестрелять тех, кто окажется рядом, забрать бумаги… Или даже «языка» взять, помясистее. Генерала. Или даже маршала…
Товарищ Сталин все это посмотрел бы, собрал своих маршалов, они бы отдали приказ войскам и…
И все те танки, пушки и грузовики, что в сорок первом году стояли брошенные или разбитые вдоль дорог, двинулись бы на немцев, наваляли бы им еще на границе. Или еще лучше – врезали бы заранее.
И не было бы столько погибших. Таубе так и остался бы рядовым танкистом. А Малышев не узнал бы, как оно – жрать гнилую конину. Хуже было бы? Лучше. Намного лучше.
Тогда почему Орлов не поступит так? Что ему мешает?
Про это тоже спросить нужно будет. Обязательно нужно. Вот как только…
Малышев сел на песок, прислонившись спиной к пальме.
Какого вообще черта? Почему он, старший сержант, думает сейчас о судьбе всей страны? Да что там страны – всего мира!
Странное ощущение нереальности вползло в душу Малышева.
И стало от этого старшему сержанту Малышеву тревожно и неуютно. Это, с его точки зрения, убить Гитлера и врезать по немцам в сороковом году или не останавливаться в тридцать девятом на новой границе, а жать дальше и дальше, в Европу. Что, не наваляли бы немцам? Наваляли бы, точно.
Только вот Таубе как на этот вариант посмотрит? Счастлив будет, что наши танки будут утюжить беженцев под Бреслау, а не немецкие под Смоленском? У него наверняка свои пожелания будут по этому поводу. Точно, будут. Вот, как у Малышева.
И тогда нужно радоваться, что База и все эти воронки попали в наши руки. В руки старшего лейтенанта Орлова.
Враги народа такого бы могли наворотить…
Или…
Малышеву стало жарко, а внутри, в желудке, образовался ком льда.
Или уже наворотили враги народа?
Сколько мы в войну потеряли? Потеряем? Миллионы. Двадцать миллионов. Или даже больше.
То есть мы могли сохранить все эти жизни. Могли-могли-могли-могли… А вместо этого… Что вместо этого? Какие-то ящики из прошлого на Базу тащили, какие-то тюки с Базы в прошлое. Деньги у немцев отбиваем, не пленных, а деньги! Не убиваем немцев и даже разведку не ведем…
Как же это так, товарищ старший лейтенант? Объясните мне, товарищ старший лейтенант! Сделайте так, чтобы я понял и поверил вам, товарищ старший лейтенант! Я хочу вам поверить, очень хочу!
Малышев зажмурился и стукнул кулаком по колену.
Ладно, пробормотал старший сержант. Хорошо. Ничего, пробормотал старший сержант. Мы спросим. Чего там – спросим, нам не трудно. И Данила Ефимович все объяснит. Конечно, объяснит, чего там…
И все станет просто и понятно.
Малышев очень хотел, чтобы стало понятно и просто.
И очень боялся, что прав все-таки Никита. И что объяснять Малышеву никто ничего не будет. Попросят поверить. В конце концов, всю жизнь от него только и ждали, что веры.
Небо на востоке посветлело.
Скоро взойдет солнце. И начнется новый день. Последний день отдыха перед операцией.
Было очень холодно. Весь мир состоял изо льда и пронизывающего насквозь ветра. Из темноты, ветра и мороза.
И боли.
Боль горела в груди, расползалась по телу жадными языками пламени. Но теплее от этого огня не становилось. Боль и холод дополняли друг друга, заставляли сердце то безумно колотиться, то замереть комком льда.
– Не засыпай, Костя… Не смей спать… – донеслось из темноты.
Это Севка. Это его голос. Он все время повторяет, просит, чтобы Костя не спал.
Хорошо, попытался сказать Костя, но губы отказались повиноваться. Костя облизал их и попытался снова:
– Хорошо…
У него получилось – тихо, еле слышно, но получилось. Севка услышал.
– Ты тут полежи, – сказал Севка. – Я быстро… Я куртку свою тебе подстелю. Здесь ветер поменьше… Ты меня слышишь?
– С-слышу… – прошептал Костя.
– Я быстро. Я тут рядом живу. Только заскочу домой, возьму мобильник…
– Мо-мобильник… – повторил Костя. – Покажешь…