– Светлейший хан, – сказала она тихо, – казаки были здесь. Страшные, лохматые, вонючие. Их предводитель схватил меня за косы, а второй занес саблю над нашим мальчиком. Анфиса закричала, выхватила у них Мюкевюна. Тогда в шатер вошел другой казак, молодой, с голубыми, как небо, глазами. Видно, более знатный, чем первый. Он крикнул, что женщины и дети ни в чем не виноваты. И велел нас не трогать!

Хан перевел взгляд на Анфису. Все еще стоя на коленях, она держала мальчика на руках, и тот, найдя сосок, сладко чмокал с закрытыми глазами. На шейке его виднелась серебряная монета, висевшая на кожаном шнурке – талисман бу. А на зыбке найденные в степи наконечники стрел – зубы волшебного дракона лу буугин сумн. Сильные обереги, однако, у его сына, если от казачьей сабли спасли!

– Хорошо ест? – спросил хан.

– Хорошо, очень хорошо! – закивала с готовностью Анфиса и потянулась перстами ко лбу, но, спохватившись, отдернула пальцы и принялась поправлять рубашонку маленького наследника джунгарского ханства.

– Знатным воином будет, – задумчиво сказал хан и посмотрел на Деляш: – Дорогу домой осилишь?

– Осилю, – смущенно улыбнулась она. – Дорога домой всегда короче. Только Анфису не трогай. Она вступилась за нас. С казаком дралась за Мюкевюна.

Хан смерил Анфису долгим взглядом, но ничего не сказал, вышел из шатра. И не видел, как полонянка торопливо перекрестилась сама, а затем, оглянувшись на Деляш, осенила крестным знамением и младенца, заснувшего возле ее большой теплой груди.

– Мы уходим! Отвести войска от города! – приказал хан.

Он даже себе не желал признаваться, что от его войска мало что осталось после первой же сшибки с русскими в поле. Не мог он поверить и тому, что не все кыргызы встали на его сторону, да еще насмелились помогать его, джунгарского контайши, врагам.

Равдан яростно скрипнул зубами и погрозил камчой закрытому дымной пеленой острогу:

– Ничего! Хан Равдан непременно вернется! И тогда камня на камне не оставит от города!

Глава 19

Мирон сидел на откосе, подставив лицо теплому ветерку, дувшему с реки, и блаженствовал. Упивался тишиной и покоем впервые за те месяцы, что прошли с его отъезда из Москвы. После страшной сечи еще гудело в ушах и пересыхало горло. Но осознание того, что он вышел из боя без малейшей царапины, пьянило и возбуждало. Ноги не держали, как после доброй чары вина.

Острожный люд ликовал. Равдан спешно отвел остатки войска от Краснокаменска. Лазутчики позже донесли: потекли калмаки в великом страхе и спешке к Томь-реке, следом пошли вверх по ней к перевалам. Русские догонять их не стали. Хоть и сломлен враг, и побит крепко, но в отчаянии драться будет за десятерых.

Мирон лег на траву, подложив под голову казачью шапку. Черное небо с крупными звездами казалось близким-близким. Словно крупной солью посыпали Чумацкий шля [55] Внизу бились о берег и с шуршанием откатывались назад свинцовые волны. Одуряюще пахло молодыми травами и мокрой землей. Но стих ветерок, и тотчас налетели комары. Чертыхнувшись, Мирон поднялся на ноги и увидел, что кто-то пробирается сквозь густой кустарник, освещая дорогу факелом. Мирон схватился за саблю. Кого несет в эти дебри?

– Барин! Барин! Вы где? Куда подевались? – услышал он голос Захара. – Вас к воеводе кличут!

– К воеводе? – поразился Мирон и поспешил навстречу слуге.

Сошлись они на кочковатой поляне. Захар успел переодеться в чистые рубаху и порты и выглядел несравненно приличнее своего хозяина.

– Неужто жив Иван Данилыч? – с недоверием уставился Мирон на Захара. – Или кто на его место самовольно заступил?

– Дышит пока, – отвечал слуга, отводя в сторону чадивший факел. – С лавки не встает, но при памяти. Всех поднял, чтобы всенепременно вас найти.

– С чего вдруг я ему понадобился?

– Не сказывал, – пожал плечами Захар, – но краем уха я слыхал, он-де хочет увидеть воина славного, что острог спас от нечисти.

Мирон с еще большим подозрением посмотрел на слугу. Похоже, не врет! Только вот не верилось почему-то, что воеводе захотелось воздать ему по заслугам. Наверняка решил вновь упрятать его в тюремную клеть.

…Возле покоев воеводы толпились люди. Служивые, купцы, мытный и таможенный головы, казачьи сотники… Словно никто из них не уходил отсюда со вчерашнего дня, когда Мирон встречался с Костомаровым. И тут он даже шаг замедлил от потрясения, осознав, что с того момента прошло чуть больше суток, а сколько всего случилось, и сколько раз за это время он был на волосок от смерти.

– А-а-а, Мироша! – Слабая улыбка тронула бледные губы. – Пришел-таки?

Воевода по-прежнему лежал под образами. Лицо его пожелтело и осунулось до неузнаваемости. Но он все еще был жив, хотя глаза уже тлели небесным огнем.

– Пришел, – Мирон опустился на лавку у противоположной стены. – Звали?

– Звал! – Рука воеводы едва шевельнулась, а пальцы сложились, как для крестного знамения, но на большее сил, видно, не хватило, и рука вновь бессильно упала с лавки.

– Смог бы встать, в пояс тебе поклонился бы, – по щеке воеводы покатилась слеза. – Спас острог, Мироша! Русский оплот спас! Исполать тебе присно и во веки веков! Андрюшка Овражный сказывал: вельми ты в конной драке сноровистый. И вершник изрядный! А он не горазд блядословит [56] У него доброе слово крепче булата!

Мирон пожал плечами. Со стороны виднее! А Овражный и впрямь не из тех, кто за спиной негодный слух распускает. Сколько раз Мирона грудью прикрывал. Правда, в ханском шатре набросились друг на друга с кулаками, когда Мирон воспротивился похищению ханской женки с младенцем. И до сих пор глаз не кажет, верно, обиду таит.

– Ты у нас, знамо дело, отрок хупавы [57] Но не израде [58] – едва слышно продолжал воевода. – Прости меня, старого баскака, бо жизню твою поломал, как оглоблю. Но покудова царев указ до нас не добрался, спешно уходить тебе надобно. Полудне пойдете, по Енисею вверх до Абасуга, а там смотреть надо: на Абасуге или на Ое острог ставить. Лазутчиков я в те места посылал, только один вернулся. Кешка Максюк, помнишь крещену душу? Сказывал он, есть на Абасуге лепшее место, для острога дюже пригодное. А оттуда на Ою махнете. Невелика речка, но там мунгальские тропы сходятся…

Воевода с усилием перевел дыхание и виновато улыбнулся:

– Ишь, лихотит мя. Трясца замучила. Брюхо аки жалицей набили… Но зановилс [59] и душу васно водичкой омыл.

Помолчал, потом произнес тоскливо: