Там, на небесах, земные воины прямиком попадают в славное войско Хан-Тигира. Тому воину, который держал свое слово, слушался старших, был стойким в бою и, самое главное, не бросал в пылу сражения товарища и соседа по десятке, сотне, тысяче, уготована дорога в лучшие войска верховного божества.
Там, на небесах, погибшего воина ожидают умершие родичи и вечнозеленые пастбища. Белые высокие юрты, красивые девушки и много-много скота: овцы, тучные стада, табуны быстроногих белых лошадей. Там, на небесах, можно будет долго отдыхать от ратных дел и воинских занятий.
Но смерть должна быть прекрасной и славной. Надо воевать так, чтобы в течение веков о тебе слагали сказания и легенды, пели песни сказители у ночных костров и чтобы молодые воины слушали эти напевы о павших матырах с душевным трепетом и благоговением.
Нужно, чтобы после смерти о тебе помнили не только в твоей родной юрте, не только в твоем кочевье, но и в других кочевьях. Чтобы все говорили о тебе, как достойно ты прожил жизнь и как достойно принял неизбежную смерть, пополнив войска Небесного Хана.
Воины Чаадара были готовы к схватке. Решительные лица, крепко сжатые губы, спокойный прищур глаз… Спаянность и сплоченность – вот в чем сила войска Айдыны. Это умение без слов понимать и чувствовать друг друга, это железный уклад и непреложный порядок. Это верность и смелость, стойкость и мужество! Это сжатый кулак против врагов и надежный локоть, на который может опереться товарищ…
Шаман Аппах уже провел на поляне посреди аала обряд поклонения Кугурт-чаясы – громовержцу, чтобы тот защитил воинов Чаадара своими огненными стрелами. Воины, верховые и пешие, окружили огромный костер, рядом с которым ждали своей участи жертвенные бараны. Вскоре лезвия сабель, наконечники стрел и копий покраснели от их крови. Но все в округе знали, что осталось совсем немного времени до того мгновения, когда оружие эров и матыров обагрит кровь врагов и их коней.
– Готовы ли воины Чаадара к битве? Готовы ли они поразить врага в сражении? – прокричала Айдына.
– Готовы! – ответили воины, воздев копья к небу, подняв сабли и луки.
– Если в земли кыргызов приходит враг, то грива коня становится для мужчин кровом, кольчуга – женой, а копье – сыном! – звенел голос Айдыны. Он задевал душу, заставлял трепетать сердца и седых, иссеченных шрамами матыров, и молодых безрассудных хозончи.
Родная земля! Чаадар! С этим словом шли на смерть кыргызские воины. Это слово говорили они своим женам, отправляясь в поход. Одно слово. Не оглядываясь, не топчась с седлом в руках на пороге юрты. Растворялись в пыльной степи, привычно врастая в коня. Это слово кричали они на привале, рассевшись вокруг огня. Этим словом грелись, уходя в буран, в харауул. Брызгами крови вылетало слово в последние мгновения их жизни. Свистом из рассеченных легких змеилось оно по земле… Ча-а-да-а-ар!
– Жизнь и век свой предадим острию копья! Душу и страсти свои посвятим Чаадару! Постоим за свой народ, вырвем для него свое сердце! – летел над степью голос Айдыны.
И ей вторил многоголосый хор ее воинов:
– Постоим!..
Мирон и Никишка тоже были в этом строю и кричали вместе с кыргызами:
– Ур-ур-ур! Ча-а-да-а-ар!
Древний боевой клич несся над степью, и князь чувствовал, как стягивало скулы и рот, как сводило лицо пронзительным холодом в предчувствии близкой сечи. Айдына противилась, но он все-таки настоял на том, чтобы ему и черкасу выдали оружие и куяки. Но в одном она была непреклонна. Велела, чтобы Мирон и Никишка в бою находились рядом с ней. Но прежде многое случилось…
…Мирон лежал под березой. Он с трудом приходил в себя после пытки, устроенной ему Хоболаем. Дико болели суставы, горела спина, по которой прошлась жестокая плеть… Айдына склонилась над ним, посмотрела тревожно и велела отнести орыса в свою юрту.
Два дюжих хозончи подхватили его под руки и поволокли через поляну. От нового приступа боли Мирон опять потерял сознание и очнулся от мягких прикосновений ее рук. Айдына пыталась снять с него лохмотья рубахи.
– Лежи, лежи! – сказала она тихо, положив ладонь ему на плечо. – Проверить надо, вдруг ребра сломаны, а затем перевязать. Сядь, я посмотрю…
– Да целы его кости! – послышался голос Никишки. Оказывается, он сидел рядом с постелью на корточках. – Потискал я вас маненько, Мирон Федорыч. Ничего страшного! Зарастет как на собаке!
И все ж Айдына замялась, не зная, как подступиться, рука не поднималась причинить Мирону новую боль. Все лекарские умения, которые она переняла у Ончас, мигом вылетели из головы, когда она стащила остатки рубахи через голову Мирона.
Жалость стиснула горло. Левая рука любимого заплыла синяком от локтя до плеча, два синяка на груди – каждый в две ладони, не меньше, – почти сливались краями, а на животе и груди запекся след от каленого железа. А спина-то! Словно коркой, покрыта спекшейся кровью. И стоило Мирону чуть-чуть пошевелиться, как рубцы вновь закровили. Но все-таки он нашел в себе силы улыбаться, шутить, успокаивать ее и Никишку…
Всяких синяков и ушибов Айдына за свою недолгую жизнь повидала немало, знала, как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, видела колотые и резаные раны, но не зря Ончас говорила, как трудно бывает лечить близких людей. И надо бы прощупать суставы и спину – нет ли более страшных повреждений, – а руки не поднимались…
– Прости меня, Мирон, – сказала она тихо. – За все, что случилось! Я верю, ты не трогал Эпчея. Но слишком поздно вступилась…
– Да где же поздно? В самый раз успела! – сказал Мирон и улыбнулся. – Лихо ты Тайнаха отбросила!
– Ой, если бы…
Айдына совсем по-девичьи охнула и прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.
– «Если» не считается, – твердо, даже зло, отрезал Мирон и тут же взмолился: – Придумай что-нибудь. Спина чешется, спасу нет. Мазь или снадобье какое…
– Мазь? Сейчас…
Айдына судорожно перевела дыхание, почти всхлипнула.
– Успокойся! – Мирон взял ее за руку, и голос его зазвучал ласково: – Ничего страшного не произошло! Не убит, не покалечен…
Айдына попыталась сглотнуть стоявший в горле комок, ничего не получилось, и тут у Никишки, похоже, лопнуло терпение:
– Ты воин или девка сопливая? Что нюни, как над убиенным, распустила? Лечи давай, коли знаешь как! А то бабку твою кликну, мигом Мирона Федорыча на ноги поставит…
Айдына принесла мазь – густую и такую вонючую, что Мирона затошнило, но он подчинился безропотно и даже пошутил, когда она наложила повязки на раны:
– Ну, спеленала, как младенца…
Боль ушла быстро, но вскоре поднялся жар, затрясла лихорадка. Нестерпимо хотелось пить. Пот заливал лицо, и Мирон никак не мог согреться даже под овчинным одеялом. Всю ночь Айдына и Никишка не отходили от него. И он, виновато поглядывая, божился, что ему лучше, а скоро и вовсе встанет на ноги. И, правда, уже под утро Мирон заснул, а когда лучи солнца заглянули в юрту, он и впрямь ощутил себя здоровым. Встретив закат полуживым, с рассветом он мог уже сидеть в седле и держать в руке саблю. Никишка перевязал раны чистыми тряпицами, и они почти не беспокоили князя. Лишь голова слегка кружилась, но вскоре и это прошло…