Был уже одиннадцатый час, когда Перри Мейсон открыл дверь своего кабинета. Он повесил шляпу и пальто в шкаф, бросил угрюмое «хэлло» Делле Стрит. Она принесла ему почту.
— Присядь на минутку, Делла. Почта пока подождет. Похоже, я здорово влип.
— Что случилось?
— Я даже не представляю, насколько скверно все это может кончиться. Ты уже читала утренние газеты?
— Да. Вы говорите об убийстве Линка?
— Угу, о нем самом.
— Милдред Фолкнер?
— Нет, ее сестра, Карлотта Лоули.
— Но в газетах ее имя даже не упоминается.
— Полиция еще не решила, стоит ли предпринимать что-либо против нее. С одной стороны, у них сейчас есть Милдред Фолкнер, и они полагают, что у них больше шансов выстроить дело против нее. С другой стороны, они еще многого не знают о Карлотте.
— Но они узнают?
— Да.
— Когда?
— Возможно, сегодня.
— Я считала, что вы представляете интересы мисс Фолкнер.
— Нет. Мне не хотелось браться за ее дело, да и она, я думаю, не очень во мне нуждается.
— А почему вы вдруг стали ей не нужны?
— Потому что она хочет, чтобы я защищал ее сестру. Она очень умна и понимает, что если я возьмусь за это, я буду драться за нее до конца.
— А сестра знает об этом?
— Нет.
— Ну а почему вы считаете, что куда-то влипли? Мейсон протянул ей свою пачку сигарет. Она покачала головой. Он вытащил одну для себя, чиркнул спичкой о подошву ботинка, закурил и некоторое время сидел, глядя на пламя спички, пока та не погасла. Тогда он произнес:
— Она может оказаться виновной.
— Кто это «она»?
— Одна из них: либо Карлотта, либо Милдред.
— Вы хотите сказать, виновной в убийстве?
— Да.
— Ну и?.. — спросила Делла.
— Видишь ли, я всегда старался защищать клиентов, которые были невиновны. До сих пор мне везло. Я часто рисковал, делая ставку на свою интуицию, и в итоге оказывалось, что я был прав. Косвенные улики могут однозначно говорить: этот человек виновен, но какая-нибудь деталь его поведения, случайный жест, то, как он ответил на очередной вопрос или просто что-то сказал, вдруг заставляет меня поверить в его невиновность. Я берусь за его дело, и все срабатывает как надо. Но я не застрахован от поражений. Процентное соотношение выигранных и проигранных мною дел должно по всем правилам быть пятьдесят на пятьдесят. Пока что в судебном гроссбухе все мои дела занесены в графу «кредит». Это удача. На сей раз у меня такое чувство, что положение вещей изменится и «дебет» пустится за мной вдогонку.
— Но, в конечном итоге, так ли это для вас важно? — спросила она.
— Не знаю, — откровенно ответил он. — Я убежден в одном: адвокат не может — знаешь, этак вальяжно — откинуться на спинку кресла и отказаться от ведения дела на том лишь основании, что не уверен в невиновности обратившегося к нему клиента. Всякий человек имеет право на представительство в суде. Его нельзя признать виновным до тех пор, пока двенадцать присяжных не вынесут единогласного вердикта. И со стороны адвоката будет просто-напросто нечестно, если он поставит себя на место присяжных, взвесит улики и скажет: «Нет, я не стану заниматься вашим делом, поскольку считаю вас виновным». Это означало бы, что обвиняемого лишают справедливого суда.
Делла проследила за ним с сочувственным видом.
— Насвистываете в кромешной тьме, чтобы было не так страшно? — спросила она.
Он широко улыбнулся ей:
— Да.
— Я так и подумала.
— Главная проблема здесь в том, — продолжал он, — что у нее слабое сердце. Ей многое пришлось пережить, и моторчик забарахлил. Понадобится довольно длительный период полного покоя, лечения и целый курс восстановительных мероприятий, чтобы оно вернулось в состояние, хотя бы отдаленно напоминающее норму. Если ее обвинят в совершении преступления, поставят перед Большим жюри и за нее возьмется окружной прокурор или даже если на нее просто устроят охоту репортеры, это будет ее концом.
— Она проиграет дело?
— Она протянет ноги.
— О!
Мейсон помолчал минуту, потом заметил:
— По сути, это будет равносильно смертельному приговору. Когда ты знаешь, что человек умрет в том случае, если ему предъявят обвинение, то… черт побери, этого просто нельзя допускать, вот и все.
— Хорошо, а что же делать?
Мейсон потер пальцами подбородок и нижнюю челюсть.
— Вот мы и подошли к той самой трудной части нашей задачи: что делать. Закон не предусматривает подобной ситуации. Я, вероятно, смог бы обратиться в суд и добиться решения поместить ее в санаторий под наблюдение врача, исключив все посещения, пока врач не даст на них свое разрешение. Но врач будет назначен самим судом. В большей или меньшей степени он будет подвержен влиянию окружного прокурора. Главная же проблема заключается в том, что с той минуты, как я появлюсь в суде, мне придется бороться за каждую мелочь в установленном законом порядке. Я, например, могу представить своего врача, который засвидетельствует, что он обнаружил при осмотре. Окружной прокурор потребует, чтобы другой врач проверил заключение моего. Судья же, скорее всего, захочет повидать ее лично. Ей придется как-то объяснять, что означают эти встречи, процедуры. И она поймет, что ей собираются предъявить обвинение в убийстве, когда она будет достаточно здорова, чтобы… Нет, этот путь для нас неприемлем. Я не могу допустить, чтобы все это дамокловым мечом висело у нее над головой, держа ее в постоянном напряжении.
— Что же тогда вам остается?
— Мне придется взять дело правосудия в свои руки. Я должен буду устроить все так, чтобы они не смогли ее найти.
— А не слишком ли это рискованно, если она им действительно понадобится?
— Как раз это меня и беспокоит. Существует только один способ удержать их в стороне от Карлотты Лоули — одновременно сделать еще кое-что, что мне нужно.
— А что вам нужно?
— Я хочу, чтобы полиция нашла Роберта Лоули.
— Разве она его не ищет?
— Ищет, но не очень рьяно. Пока что он для них лишь пропавший свидетель, который, скорее всего, исчез, пытаясь избавить себя от лишних забот и неприятностей. Все, что им нужно для дела, полиция может получить и от других свидетелей.