Поехать на сбор винограда,
Заработать десять су,
Поспать на соломе
И набраться вшей…
Печаль этой песни была притворной, так как на самом деле песенка была веселой. Но где-то позади этой суматошной толпы всегда находились юноша или девушка, которые весело запевали:
Вино необходимо,
Бог его не запрещает.
Без вина уборка урожая
Была бы горькой…
Катрин держалась подальше от всей этой сутолоки. Целыми днями сидела она с матерью в верхней комнате дома за прялкой или у ткацкого станка, иногда бросая взгляд на желтеющие виноградники. По утрам она любила наблюдать, как под лучами солнца исчезает туман, по вечерам любоваться пылающим закатом солнца над виноградниками, которые медленно меняли свой цвет от золотого до пурпурного, и время проходило незаметно.
Жакетта Легуа не задала ни единого вопроса дочери, увидев ее побледневшее и исхудавшее лицо. Мать всегда угадывает страдания своего ребенка, даже тогда, когда их старательно скрывают. Она нежила и холила Катрин, как выздоравливающую больную, и никогда не заводила разговора ни о Гарене, которого никогда не любила, ни о Саре, глубоко ее разочаровавшей. Катрин приехала домой в поисках семейного тепла, хотела полностью отвлечься от среды, куда попала в результате своего странного брака, а Жакетта изо всех сил старалась помочь ей в этом… Дядюшка Матье и его арабский друг пропадали где-то с утра до вечера. Пока хотя бы один луч солнца освещал виноградник, Матье с засученными рукавами обегал его из конца в конец, помогая то здесь, то там освободить корзину или наполнить повозку. А Абу-аль-Хаир, сменив свои причудливые тюрбаны на шерстяную крестьянскую шапочку и обув грубые глубокие ботинки, доходившие ему до щиколоток, надев на тонкое шелковое белье длинную блузу из сурового полотна, бродил целыми днями по пятам за своим другом, скрестив руки за спиной, явно заинтересованный всем происходящим, и подбирая несобранные гроздья винограда. Поздним вечером они возвращались домой без сил от усталости, раскрасневшиеся от жары, грязные, но счастливые, как короли…
Катрин между тем не питала иллюзий относительно того, сколько продлится ее спокойная жизнь. Прошла неделя, а из Дижона не докатилось никаких вестей. Одно это уже было необычайным. Рано или поздно Гарен сделает попытку вернуть ее, поскольку она была залогом самой выгодной сделки, когда-либо заключенной им. И каждый вечер, ложась спать, она удивлялась, что день прошел, а темный силуэт не появился на дороге.
Но первым объявился не Гарен. Серию визитов в Марсане открыл брат Этьенн. Отсутствие Катрин обеспокоило монаха. Он наведался три-четыре раза в особняк де Бразена, но напрасно. Его встреча с Катрин в огороде дядюшки Матье тоже не дала результата. Молодая женщина заявила без обиняков, что не имеет ни малейшего намерения возвращаться в Дижон, что она и слышать не хочет ни о дворе, ни о герцоге Филиппе, а еще меньше – о политике. Она горько сожалела, что Арно освободили из тюрьмы, поскольку это лишь ускорило его женитьбу на Изабелле де Северак. Она сердилась на брата Этьенна за то, что он принял участие в этом освобождении, оказав ей в конечном счете медвежью услугу.
– Я не гожусь для подобных интриг, – сказала она ему, – от меня будут только одни неприятности.
К ее великому удивлению, монах не настаивал. Он извинился за беспокойство, простился с ней, но, прежде чем удалиться, тихо проговорил:
– Ваша подруга Одетта скоро покинет свой замок в Сен-Жан, который герцог отбирает у нее. Она должна вернуться в дом своей матери. В последний раз, когда я ее видел, она была очень грустна и расстроена. Должен ли я сказать ей и королеве Иоланде, что ее судьба вас больше не интересует?
Катрин почувствовала угрызения совести. Она показалась себе эгоистичной и легкомысленной и поняла, что не имеет права из-за своих любовных разочарований становиться жестокой по отношению к тем, кто ей доверял.
– Ничего ей не говорите, – сказала она, подумав. – Ни ей… ни королеве. Я пережила тяжелое моральное потрясение, мне нужен покой и уединение, чтобы поправиться. Дайте мне еще немного времени.
Улыбка исчезла с приветливого лица брата Этьенна, сменившись озабоченным и ласковым выражением.
– Я понимаю, – сказал он уже с добротой. – Простите меня за мою настойчивость… но не оставляйте нас слишком надолго…
Катрин не хотела связывать себя датой возвращения и ответила уклончиво:
– Позже… Позже я вернусь.
И брат Этьенн должен был довольствоваться этим ответом. На следующий день, по обыкновению с шумом и смехом, появилась Эрменгарда. Она запросто поцеловала Катрин и ее мать, сказала несколько приятных слов дядюшке Матье о порядке в доме, о том, как хорошо он выглядит, спустилась в винный погреб, отведала молодого вина и напросилась на обед без всяких церемоний.
Но пока дядюшка Матье и Жакетта, разрумянившиеся от распиравшей их гордости в связи с визитом такой знатной дамы, суетились, готовя праздничный обед в ее честь, Эрменгарда присела рядом с Катрин под сводом увитой виноградом беседки и принялась мягко ее журить.
– Ваше сельское уединение просто очаровательно, – сказала она, – но вы совершаете глупость. Вы не можете себе представить, какой невыносимой стала жизнь во дворце герцога после вашего отъезда. Гнев его не знает границ…
– Я прошу вас тотчас же остановиться, – прервала ее Катрин. – Это он вас послал?
– За кого вы меня принимаете? Меня не посылают! Я сама себя посылаю, если считаю это необходимым. Не скажете ли вы мне, что вы здесь делаете? Это все, конечно, восхитительно – уборка винограда, но это ведь временно. Я надеюсь, вы не собираетесь провести зиму в деревне?
– Почему бы и нет? Мне здесь нравится больше, чем в городе.
Эрменгарда так громко вздохнула, что стены чуть не рухнули. Такое упрямство ей приходилось редко встречать.
– Вначале я подумала, что это проявление своеобразного кокетства. Забавно, не так ли, заставлять мужчину ждать, особенно если мужчина – принц? Но не следует ничего утрировать. Терпение – не главная добродетель его светлости.
– Тогда пусть теряет терпение – это все, чего я хочу. Пусть забудет меня, и поскорее!
– Вы не понимаете, что говорите. Когда мы уезжали из Арраса, вы почти сдались ему, а теперь не хотите его видеть. Что случилось? Почему вы не хотите мне сказать?
– Потому, что это так глупо… Я боюсь, что вы не поймете.
– Женщин, – сказала Эрменгарда тоном, не терпящим возражений, – я всегда могу понять. Особенно самые большие их безумства. Не кроется ли опять за этим Монсальви?
Катрин улыбнулась и, чтобы скрыть свое замешательство, принялась вертеть зеленую веточку, свисавшую над ее головой.
– Вы все умеете угадать, мой друг. Он потерян для меня, и навсегда…
Катрин произнесла это страдальческим тоном, почти трагически, и тем не менее Эрменгарда разразилась таким сумасшедшим хохотом, что не смогла сразу успокоиться. Катрин с возмущением смотрела на главную придворную даму, почти задыхающуюся от смеха, красную, как ее платье. Слезы лились ручьем по ее щекам, она обхватила себя руками и не могла остановиться.