— Запомнил, — буркнул пограничник. — Только кто туда пойдет и будет все это говорить?
— Теперь самое главное, — переводчик приблизил свои губы к самому уху Слободы и зашептал: — Кличка предателя у немцев «Улан», а фамилия…
Услышав ее, пограничник сгреб Сушкова за грудки и встряхнул:
— Ты… Ты как это?! Ты!..
— Молчи! — отрывая его руки от себя, простонал тот. — Я сам чуть ума не лишился. Сейчас главное, чтобы это не умерло вместе с нами, дошло до наших. Предупреди того, кому передашь, что на старые явки ходить опасно, боюсь, за мной следили.
Обессиленно отвалившийся на спину пограничник молчал: слишком неожиданным оказалось все свалившееся на него здесь, в камере смертников тюрьмы СД. Он не мог, не хотел верить, но с другой стороны, зачем Сушкову лгать, если он сам стоит на краю могилы, какой резон? Человек, видимо, действительно узнал, а его законопатили сюда и убьют, чтобы тайна умерла вместе с ним. Ну нет, не дождетесь…
Но тут же он остановил себя — отсюда еще никто не выходил живым, поэтому немцы ничем не рисковали, посадив в камеру смертников возможного обладателя тайны. Он, Семен Слобода, горько прав, сказав, что труп доверяет тайну трупу — какой прок от их тихого ночного разговора, кому он, в свою очередь, передаст страшное знание и дойдет ли оно вообще до наших, а если и дойдет, то когда?
Кому сказать — Ефиму? Тому тоже осталось день-другой, да и сам Семен должен считать последние часы. Что же делать, как быть? Хочется разбежаться и разбить голову о стену, чтобы не звучал в ушах шепоток переводчика, рассказывающего о страшных вещах.
Чернов — секретарь подпольного райкома, это пограничник знал. Он не отправит работать в подполье, да еще среди немцев, неизвестного человека, а по сему приходится верить рассказанному Дмитрием Степановичем, как бы страшен и горек ни был его рассказ. Но что же делать, что?!
— Не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее будет, — снова повернувшись на бок и оказавшись лицом к лицу с переводчиком, сказал Семен. — Теперь и я стану мучиться, что не могу передать.
— Мы советские люди, — веско сказал в ответ Сушков. — Передашь другому, тому, кому веришь. Кто-то же выйдет отсюда когда-нибудь? Я же сказал: не навечно здесь немцы! Может, выпустят кого или сунут в нашу камеру по ошибке…
— Какая ошибка?! — чуть не заорал Слобода, в Дмитрию Степановичу вновь пришлось зажать ему рот.
Успокоившись, пограничник шепнул:
— У них в этом отношении ошибок не случается. Если и сунут кого зря, то так же и кончат, как нас, чтобы ничего не вынес отсюда в другие камеры или на волю. Тут даже перестукиваться не с кем! Так все сделано, что кругом тебя пустота, а в ней только немцы! Мы же смертники, уже покойники, а рассуждаем, как живые!
— Неужели я ошибся в тебе? — грустно сказал Сушков и отвернулся.
Слобода тоже отвернулся и засопел, глядя на лохмы давно не стриженных волос Ефима. Он был недоволен собой, состоявшимся разговором и Сушковым. Впрочем, и тот, скорее всего, недоволен.
Поговорили, называется, поделились…
* * *
Предъявив часовому пропуск, Клюге спустился по щербатым ступеням, ведущим в подвальное помещение тюрьмы. Там пахло сыростью и мышами, запах раздражал, и хотелось скорее миновать лестницу, пройти знакомым коридором с серыми, плохо оштукатуренными стенами, спуститься по еще одной лестице и открыть двери специального кабинета, где ждал Канихен.
Внизу, у поворота коридора, еще один вооруженный эсэсовец вновь проверил у него пропуск и молча посторонился, пропуская шарфюрера. Вот и дверь. Нажав кнопку звонка, Клюге подождал, пока откроют, и вошел.
Около стены стоял длинный стол с аппаратурой, вертелись катушки, перематывая магнитную ленту, дежурный оператор, прижав наушники ладонями, прослушивал запись. Сбоку сидел Эрнест Канихен. Увидев вошедшего коллегу, он приветственно помахал рукой, сложив большой и указательный пальцы в кольцо.
— Все? — снимая фуражку, полуутвердительно спросил Клюге.
— Болтают, — равнодушно отозвался Канихен, затянувшись сигаретой. — Чего им еще делать?
Подвинув свободный стул, Клюге присел рядом с оператором и взял свободную пару наушников.
— Не выйдет отсюда никто, а помирать мне теперь еще страшнее будет, — донесся до него тихий голос. — Теперь и я стану мучиться, что не могу передать…
— Это молодой? — откладывая наушники, спросил Клюге у оператора. Тот кивнул.
Все так же крутились большие бобины с пленкой, шелестел на записи голос узников камеры смертников.
— Чертовски плохо слышно, — приминая в пепельнице окурок, доверительно пожаловался Канихен. — Шепчутся, подлецы, ползают как воши, из угла в угол нар, не сидится им на одном месте, а микрофоны не могут все уловить.
Клюге задумчиво побарабанил пальцами по крышке стола, наблюдая за оператором, менявшим кассеты на аппарате — техника еще несовершенна, но она во многом помогает в работе, однако, как и прежде, приходится больше полагаться на людей. Люди, люди, с той и с этой стороны, со своими заботами и судьбами, планами и мечтами, всем им чего-то надо, куда-то они стремятся, чего-то хотят, и столько приходится потратить сил, пока загонишь их в заранее предназначенную западню. Утомляет! Но уж коли загнали, то пусть не думают вырваться!
— Ничего, — он потер лицо ладонями, — технику страхуют. Устал я, Эрнест, плохо сплю, да еще стоит дурацкая погода: слишком рано начинается весна, слякоть, ветер, сырость… Как ты тут выдерживаешь, в этом подвале? Не схватил ревматизм?
— Я выхожу подышать, — ухмыльнулся Канихен, — да и потом, скоро конец.
— Э-э, — отмахнулся Клюге, — когда кончится одно, обязательно начнется что-нибудь другое. Я сейчас поднимусь в кабинет начальника тюрьмы и прикажу привести туда «Барсука». Если выяснится, что дело действительно идет к концу, то распорядись освободить второй коридор.
— Да, я позвоню, — кивнул на внутренний телефон, Эрнест. — Хорошо бы закончить с этим поскорее. Надоело. Как только ребята здесь сидят месяцами?
Он небрежно похлопал по плечу оператора, ответившего ему бледной улыбкой — поглощенный прослушиванием и записью, не снимавший наушников, он не слышал, о чем говорят.
— Там чисто? — показал пальцем на потолок Клюге.
— Проверено, — заверил Канихен. — Батареи парового отопления давно срезаны, печи в камере разобрали еще поляки, а парашу просто выставляют за дверь. Противно, но ребятам каждый раз приходится ее всю проверять, чтобы не спрятали записок. Вот уж у кого дерьмовая работа!
— И так кругом дерьмо, — скривил губы Клюге. — Хорошо, по трубам они не могут перестукиваться, а стены?
— Стены, — фыркнул Эрнест. — Наверху крыша, под ними следственный кабинет. С одной стороны камеры лестничный марш, а с другой — склад тюремного имущества. Кроме того, из их отсека вывели всех заключенных и за каждым, отправляемым на допрос из камеры, внимательно следят, чтобы не попытался что-либо сказать, крикнуть или бросить записку. Можешь не волноваться, я уже подробно докладывал обо всем оберфюреру.