* * *
Седьмой год пошёл, как Иосиф Каиафа являлся первым священником иерусалимского Храма и всё благодаря стараниям своего могущественного тестя, которого любил и уважал более, нежели родителей. Всё у него в жизни складывалось прекрасно. Доходы увеличивались, и богатство росло. Правда, одно «но» сильно мешало главному жрецу и омрачало его счастливое существование. Этим препятствием на дороге его успеха стал некий молодой проповедник, объявившийся вдруг в Галилее и своими речами смущавший народ Палестины, ибо называл себя посланцем Божьим. Но, не только самозванный пророк не давал Каиафе спокойно думать, есть и пить, был так же среди его заклятых врагов ещё один – прокуратор римский, не пожелавший взвалить на свои плечи дела, которыми следовало заниматься самому первосвященнику.
«С оборванцем этим я расправлюсь обязательно! Любым способом достану его, что бы мне это ни стоило», – думал главный жрец, с негодованием и содроганием вспоминая тот давний разор и ущерб, что учинил проповедник пару лет назад, когда впервые объявился в Иерусалиме.
– Я должен, просто обязан раз и навсегда заткнуть рот этому гнусному самозванцу, чтобы он не болтал ничего лишнего. Я кузнечными клещами вырву у него язык, я забью рот его камнями! Но, сделать это следует как можно скорее, и обязательно публично, перед всем народом, в назидание всем тем, кто засомневался в правоте Закона, кто по глупости своей пошёл за самозванным пророком, но ещё остались верны старому обету! Расправа с ним нужна не только для смирения, а и с целью предостережения правоверных от возможной ошибки.
Однако время шло быстро и неумолимо, а дело не продвинулось ни на шаг, и самозванец из Галилеи продолжал проповедовать, ходить по дорогам Палестины, за короткое время став ещё более популярным среди народа. Члены Высшего совета уже стали жаловаться Каиафе, что тот, собрав вокруг себя шайку таких же, как и он, бездельников, произносит весьма опасные речи, похожие на подстрекательства к бунту против веры и законов. А это уже можно было считать угрозой и прямым вызовом власти главного жреца, а потому Каиафа терзался и мучился, ища спасительный выхода из создавшегося положения.
«Даже римские власти в лице этого чистоплюя-прокуратора отошли в сторону и не стали вмешиваться, когда галилейский оборванец чинил безобразия в приделах Храма. А может, Пилат ничего не знает о самозванце? Носится со своим водопроводом. Видите ли, ему хочется, чтобы вода в город поступала как в Риме, по трубам. Только он не понимает, что это не Рим, а Иерусалим», – раздражённо думал обо мне, римском прокураторе, главный мой недруг, Иосиф Каиафа. Но не в этом заключалась главная причина недовольства первосвященника, не потому он злился и нервничал, что часть денег из священной казны я приказал выделять на строительство водовода, который задумал протянуть от Змеиного пруда до Храмовой горы. Просто проходили дни, недели, месяцы, а ему, главному жрецу Иудеи, никак не удавалось пресечь деятельность проповедника из Капернаума и задержать его, чтобы бросить в темницу, путь из которой был только один. Каиафа мучился в раздумьях, а Назорей спокойно продолжал ходить по Палестине, разносить по всем уголкам её, близким и дальним, свои безбожные и богохульные мысли и сеять семена сомнения и раздора в сердцах простых людей. И без этих его слов недовольных хватало повсюду. Их было даже в избытке, кто ругал власть священников, считая жрецов виновниками своей бедности и нищеты. А тут ещё своим приходом в Иерусалим пару лет тому назад или чуть больше самозванный пророк подлил масла в огонь народного недовольства. Он тогда здорово испугал и вверг в жуткую панику Каиафу и не только его, а всех членов Высшего совета. Молодой проповедник устроил в Храме и вокруг него страшный скандал, повыгоняв на улицу всех торговцев и менял. Собрав толпу городской черни и бродяг, он разгромил даже торговые лавки и лотки, что находились в границах храмовой ограды. Никто ничего не смог с ним поделать. Стража в испуге разбежалась, и проповедник, устроивший тот разбой, спокойно и безнаказанно скрылся из Иерусалима. Задержать его тогда не удалось. Разговоров потом, всяких и разных, по всему городу ходило предостаточно, и долгое время люди перешёптывались на базаре о том случае, посмеивались над первосвященником за его бессилие и страх. Многие горожане даже поддерживали поступок нищего бродяги по прозвищу Галилеянин, называя его смелым и отважным, что особенно злило всех жрецов.
А некоторое время назад ранним утром члены Высшего совета, взбешённые тем происшествием, пришли к Каиафе прямо домой. Их привёл Ханан. Священники находились в крайне встревоженном и чуть подавленном состоянии. Они тут же потребовали от Каиафы немедленно наказать смутьяна, пришедшего из Галилеи и устроившего скандал в городе.
– Мыслимо ли, в священном городе терпеть нам такие безобразия от какого-то безродного бездельника! Гнусный бродяга! Он что о себе возомнил? Считает, что он мессия? Чего доброго он и нас потребует убрать! Да, он самый настоящий бунтовщик! Смутьян! Богохульник! Отступник! Вздёрнуть его! Забить камнями! Камнями! До смерти! Куда смотрит прокуратор? Немедленно изловить разбойника! Пусть прокуратор принимает меры! Жаловаться в Рим надо! В Сенат! Нет! Прямо кесарю!.. – всегда степенные и выдержанные члены Синедриона в тот ранний час кричали, ругались и шумели, словно торговцы на базарной площади. Каиафа поначалу даже растерялся от такого неистового напора священников. Он не знал, что ответить им и как успокоить разбушевавшихся своих соплеменников, а потому умоляюще, как бы ища помощи и поддержки, посмотрел на своего тестя, который в этот миг, плотно поджав тонкие губы, молча взирал на происходившее в доме своего зятя столпотворение. Выждав некоторое время, и, видимо, что-то решив про себя, Ханан, наконец, поднял руку и крикнул:
– Тише! Дайте сказать!
Хотя голос его был не громким, но все тут же притихли, ибо уважали бывшего первосвященника и знали, что плохих советов он никогда не давал. Да, и смуты всякой при нём среди правоверных было куда меньше, ибо люди боялись Ханана, а если и возникали какие волнения, то расправа не заставляла себя долго ждать.
– Каиафа, – обратился Ханан к своему зятю, – нам надо съездить с тобой к прокуратору Понтию Пилату в Кесарию. Сам-то он не скоро прибудет в Иерусалим. Мы должны от него твёрдо потребовать, чтобы он немедленно схватил самозванца и передал его нам, в Синедрион! Ведь за порядок он отвечает? Вот пусть и принимает меры! Путь предстоит не близкий, поэтому выезжать надо сегодня же!
Первосвященник уважал и даже немного побаивался своего тестя, особенно за его жёсткий характер, неуступчивость и злопамятность. Поэтому, дабы не стать врагом самого близкого родственника, которому был обязан своим нынешним, высоким положением и благополучием, тут же согласился с предложением Ханана немедленно выехать к римскому прокуратору, хотя и были у него кое-какие сомнения на этот счёт. Только вот высказывать он их опасался, дабы не навлечь на себя гнев своего грозного тестя. А ведь предчувствия не обманули первосвященника Каиафу, ибо тот их визит оказался действительно безрезультатным. Я отказал им в помощи, и оба жреца вернулись ни с чем, если не считать, конечно, затаённого раздражения и злобы. Неведомо мне было тогда, что именно после той нашей встречи в голове бывшего первосвященника родился адский план моего устранения.