Араван умолк на миг и опять поглядел на брата государыни. Тот слушал бесстрастно, только постукивал пальцами по витому столбику трона. На безымянном пальце поблескивал огромный алый рубин: и это тоже был подарок Даттама.
– Люди жили в Нижних Городах без прав, обираемые взяточниками, в нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш и Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а прочим раздал новые земли.
Меня могут казнить – но в Нижний Город эти люди уже не вернутся: обретя цех или общину, никто не поедет жить в грязь и смрад. Потому-то Верхний Город можно построить за два месяца, а Нижние Города растут десятки лет.
Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало нищих – не стало и почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я успокоил народ, а тех еретиков, что не смирились, казнил.
Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю, что сорняки вырастут вновь – но ведь кто-то должен их полоть.
Государь, соскучившись, махнул рукой, и стража увела докучливого чиновника.
Когда его вели, невестка государыни выступила из-за колонны и сказала ему по-аломски:
– Вы околдовали меня и мою страну и погубили человека, которого я любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы выиграть.
Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил:
– Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь нет смысла лгать – Марбода Белого Кречета заманил и убил Даттам.
Тут стражник поволок его за ворот – так араван Арфарра в первый раз в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей.
* * *
Секретарь государыни вел допросы сам.
– Я надеюсь – вы подпишете эти бумаги добровольно.
Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая то на свою арестантскую куртку, то на кафтан секретаря с жемчужными клиньями не по чину.
Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Арфарра вымогал взятки за освобождение. Те, кто строил дамбы и выделял ссуды, признаваясь в хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали аравану Арфарре.
Вдруг Арфарра поднял голову и спросил:
– А что, говорят, у госпожи Айлиль пропала ее диадема с розовым сапфиром?
«Колдун», – изумился секретарь, но тут же опомнился.
– Подпишите, – сказал он, – и вам сохранят жизнь. Государыня Касия не желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Она не так кровожадна, как вы.
– Вы лжете, – с досадой сказал Арфарра.
– Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят. Но ведь вы радеете о пользе страны. Как же вы можете допустить, чтоб народ клеветал на государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками?
Арфарра покачал головой.
– Вы правы, но я этого не подпишу.
Секретарь только расхохотался.
Ночью, в темном и сыром каменном мешке, избитый и окровавленный, бывший араван Арфарра горько плакал.
Он соврал государю.
Он не смог сделать в части государства то, что можно сделать только со всем государством.
Он проиграл не сегодня утром, а год назад, в Иров день, когда побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами.
Он полагал: фабрика закроется сама, если запретить ввоз шерсти из страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам и общинам, предписать выращивать на полях хлопок и коноплю, а крестьян ссудить ткацкими станками.
Сначала все шло хорошо.
Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в отдельном сарайчике, и платить рабочим втрое больше.
Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и был доволен повышением платы, – еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет разорен совершенно.
Арфарре донесли: в отчаянии Даттам прибег к магии. Ищет, как сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека, а от пара или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не по намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха.
Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни Даттама, ни промышленную науку, из одной ненависти к Арфарре поклялся вырастить овец в реторте.
Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки, из которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный шелк был в шесть раз дешевле настоящего. Арфарра знал: сколько ни наказывай, – крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту, но и старые деревья вырубали.
Зато семена хлопчатника и конопли, розданные араваном, дали богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене втрое больше справедливой, – и пустил клетчатку на производство невиданного искусственного шелка.
Арфарру знобило, грубая рубаха липла к иссеченной спине, блохи неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плакал, понимая, что империя была смертельна больна, и как распутная черная Шевера требовала крови собственных жрецов.
Арфарре донесли как-то шутку Даттама: «Господин араван считает государство – богом, чтобы считать себя божьим сыном».
Что ж – бог вправе требовать любой жертвы, даже бесполезной, даже такой, которой не искупить вечного греха людей перед Небесным Государем.
Арфарра плакал, понимая, что подпишет все, даже обвинение в шпионаже: сам он добился б такой подписи за неделю.
Через месяц, однако, государыне доложили, что узник уже вполне плох, но крепится. Та усмехнулась и опять послала секретаря. Секретарь сказал:
– Мы забыли самое существенное. Вы солгали государю, будто велели сажать хлопок из заботы о крестьянах. Вы делали это из дружбы с Даттамом, – и, пока вы искореняли честных чиновников, этот человек продолжал сосать кровь народа.
Арфарра закрыл глаза и представил себе: варварка Айлиль шепчется с мужем, а тот целует ей руки, и волосы, и дальше, и говорит: «Что мне за радость, если этот палач подпишет все сразу. Я хочу, чтоб его пытали». Арфарра с трудом усмехнулся и сказал:
– Это не обвинение. Это вексель, по которому Даттам вам будет платить проценты, а всего долга с него не потребуют.
Секретарь промолчал, только взял пилочку для ногтей и начал их с тщанием подравнивать.
В тот же день Арфарра подписал все обвинения.
В день Ипун первой половины десятого месяца в час воды, на столичной площади правосудия, государственный преступник Арфарра был бит батогами, клеймен и отправлен в исправительные поселения на дальний юг.
Крючкотворам, однако, не удалось обмануть простого народа. Многие в собравшейся толпе плакали и рассыпали жареное зерно. В столичных харчевнях бранили первого министра, и одна молочница видела перед его дворцом девятихвостого барсука.